Евдокия не могла понять, в чем ее ошибка, чего уж такого плохого и неприличного в видеодневнике, особенно если «Кузнецова» в конце-то концов увезли в городской парк и он больше не валяется в канаве.
– Ты уже не просто сама по себе, ты представляешь нашу гимназию, и что? Такая девочка, кандидат в мастера спорта, ученица лучшей гимназии Петербурга, на обочине, рядом с какими-то… На видео в интернете в компании каких-то бритых детей деревенских алкоголиков, да еще вдобавок каких-то…
Евдокия посмотрела на большие, густо намазанные пунцовой помадой губы Юлии Валерьевны и увидела, что она хочет сказать «чурок». Губы уже приготовились, у них было такое брезгливое выражение, губы хотели сказать «чурок», но культурно сказали:
– Гастарбайтеров!
Так вот оно что!
Юлия Валерьевна хотела сказать «чурок», чуть было не сказала, а если бы Евдокии не было рядом, она бы так и сказала, точно. От этого Юлия Валерьевна мигом показалась Евдокии такой же, как Света-магазин, «отстой ходячий», пережиток прошлого, чего ее бояться.
– Скоро все кончится, – сказала вдруг Евдокия.
– Что? Что именно кончится? Что ты имеешь в виду? Мне очень трудно с тобой разговаривать, Евдокия. Нам придется встретиться с твоими родителями и психологом и поговорить.
Тут объяснить было просто, но не хотелось. Евдокия молчала.
– Ты свободна, – с укором покачала головой Юлия Валерьевна. – Иди.
Юлия Валерьевна осталась одна в кабинете, открыла планшет и опять стала смотреть этот ролик.
Лето, дорожные работы на федеральной трассе, на траве между обочиной и придорожным перелеском лежит памятник солдату, укрытый венками и цветами, горит костер… Дети и подростки сидят на бревнах. Вот Евдокия плетет венок, рядом два таджикских подростка… Осень, дорожные работы на федеральной трассе, на обочине горит костер. Укрытый тряпьем и ветками рябины, лежит памятник солдату. Около памятника и возле костра сидят дети и подростки в перепачканной глиной обуви. С ними большая желтая дворняга. Вот Евдокия садится на бревно, поправляет шапку пацаненку в куртке не по росту. Юлия Валерьевна отключила ютьюб.
В этом ролике было что-то одновременно и тяжелое и светлое, он вызывал чувства, которым Юлия Валерьевна не могла подобрать названия и поэтому не совсем понимала, как ко всему этому относиться.
Тогда она выдвинула ящик письменного стола и принялась есть конфеты с вишневым ликером.
Евдокия шла по коридору на урок биологии и остановилась у окна. Было легко и не страшно. Скоро все кончится.
Во-первых, зима. Потом учебный год. Потом детство. Вообще, все не так плохо. «Кузнецов» стоит в горпарке, сурово смотрит вдаль, у ног его цветы и венки. Во дворике под абрикосом сидят Олим и Сафар и их сестры. Летом они снова приедут. И скоро все станут взрослыми и построят другую жизнь, где люди ездят не ишачить, а в гости к друзьям, где никто не обзывается чурками и не бросает солдат – ни живых, ни железных, а земля с березами, абрикосами, сыроежками и виноградом не глядит сиротой.
Хокку
– Это несправедливо, – тихо сказала мама.
Она часто так говорила. Например, когда на региональную олимпиаду по географии послали Чаусову. Городскую олимпиаду выиграл Егор, и было ясно, что на регион ехать ему, но Чаусовы родители купили директрисе Ольге Игоревне турпоездку в Скандинавию. А мама Егора могла подарить только электрический чайник из «Ашана», и тут уж упирайся не упирайся.
Теперь мама опять сказала:
– Это несправедливо.
Егор не знал, о чем она. И смотрела она не на него, а куда-то вбок и вниз. Потом она поежилась под одеялом, устраиваясь поудобнее на левом боку, и закрыла глаза.
Егор понял, что читать она больше не хочет и, пока он читал, она не слушала его, а думала про несправедливость.
Егор отложил книжку. В палате было довольно тепло, а Егор все равно зяб. Город за окном казался игрушечным, бело-меховым от снега. Брякнул мобильный. Егор посмотрел на него с ненавистью и выключил звук. Но мама даже не открыла глаза. «Полем иду до метро. Сзади крадутся собаки. Не оглянусь, знаю без них, что январь». Дмитрий Андреевич. Мама ходит с ним в походы. А куда еще идти? Дома у мамы – Егор и бабушка, а у Дмитрия Андреевича – жена и дети. Жена тоже иногда шлет маме эсэмэски. Из-за них мама краснеет и плачет, а бабушка сердится: «Не можешь ты себя поставить как следует… Мокрая курица, противно смотреть…»
Егор спрятал мобильный с выключенным звуком еще и под подушку, чтобы не гудел, не вибрировал, не мешал маме спать.
И тоже уснул.
Когда он проснулся, мамы уже не было. Совсем не было – вместо ее высокой кровати на колесиках было пустое место с маленьким клочком пыли.
Бабушка обнимала Егора, сильно пахла духами и плакала, теплые слезы попали Егору на лицо и руки. Было противно.
Егора пригласила в кабинет мамин лечащий доктор Велта Яновна.
– Твоя мама была светлым и очень мужественным человеком, – сказала она. – И я уверена, что ты тоже такой. Если что, обращайся ко мне. Звони смело в любое время за любой помощью.
Она дала Егору большую визитку – крупные темные буквы на плотной серой картонке. Это потому, что чаще всего у Велты Яновны лечились старые люди и надо было, чтобы они могли разглядеть телефон доктора сразу, без очков.
– Спасибо, – сказал Егор.
– И помни, что Бог тебя видит, никогда не оставит и приготовил для тебя много чудес.
– Велта Яновна, вы же врач, химию с физикой изучали. Бога нет.
– У нас в храме все священники или физики, или врачи, – улыбнулась Велта Яновна. – А хочешь, летом заберу тебя к своим, на хутор в Латвию? Там озеро и ребята есть хорошие. Подумай. Словом, звони, и я тоже буду тебе звонить.
В коридоре дожидалась бабушка. Увидев Егора, она снова заплакала, перекосив лицо, и Егору опять стало противно.
Дома пили чай с бабушкой и Борисом Генриховичем, другом бабушки. Бабушка воняла духами и стонала, а Борис Генрихович подавал ей таблетки и водичку. Потом он спросил:
– Туда сообщила?
– Через мой труп, – железным голосом учительницы сказала бабушка и стала стонать дальше.
