Большую часть времени я корпела над ярлычками для экспонатов. В САШ-23 такие вещи печатались в считаные минуты, если не секунды. Мне же приходилось часами сидеть за машинкой (по ставке доллар в час до вычета налога).
В САШ-23 валюту преобразовали в попытке побороть инфляцию. Однако, по словам родителей, цены от этого только выросли, зато их скромная зарплата не менялась годами. Мизерная ставка (около полцента в пересчете на деньги САШ-23) стала для меня неприятным сюрпризом, но настоящим ударом явилась новость, что после уплаты налогов на руки мне остается каких-то шестьдесят центов!
Произведя нехитрый подсчет, я разрыдалась.
– Мэри-Эллен, все платят налоги, – сухо заметила моя начальница, мисс Харли, и, чтобы утешить, добавила: если проявлю себя с лучшей стороны, в следующем семестре смогу получить прибавку – целых двадцать центов.
Двадцать центов! Смех сквозь слезы.
Впрочем, хоть какая-то практика. «Опыт».
Итак, я превратилась в стажера – в Зоне 9 этот термин имел несколько иное значение, нежели в двадцать первом веке, – накапливала навыки, резюме и совершенно бесполезные рекомендации для последующего трудоустройства. Позаимствовав у Хильды печатную машинку, оттачивала свое мастерство: дело оказалось нетрудным и мало отличалось от набора текста на клавиатуре ноута, которым я занималась с двух лет.
Вскоре я научилась управляться с настоящим чудом техники – офисной моделью ремингтона, весом порядка двадцати пяти фунтов. Огромный черный агрегат со стальными клавишами. Мисс Харли объяснила, как менять старую, пробитую ленту на новую. К слову, ленты оказались двухцветными: сверху черная, а снизу красная. Невозможно было поменять ленту, не запачкав пальцы чернилами, однако я все равно гордилась собой, своим умением схватывать на лету. Вишенкой на торте стало обучение чистке печатающих головок-буковок, чтобы они блестели как новенькие.
Я почти ничего не помнила о суперсовременных гаджетах из прежней, утраченной жизни: о компьютерах, сотовых, планшетах и электронных читалках. Само их предназначение, как и мое пристрастие к ним, стерлись из памяти вместе с образами родителей и друзей. Надо признать очевидное: будь у меня сотовый здесь, в Вайнскотии, кому бы я позвонила или написала СМС? Правильно, никому.
Иногда я терзалась вопросами: можно ли любить человека, чье лицо забываешь? Чей голос больше не слышишь?
Поразительно, но со временем я прониклась симпатией к печатной машинке. Теперь понятно, почему Хильда так гордится своей портативной моделью, на фоне которой гигантский ремингтон из музея смотрелся эталоном высоких технологий. Но самое удивительное – обе машинки работали автономно, без подключения к источнику питания. Я ловко выставляла поля, возвращала каретку и, словно подопытный из учебника по бихевиоризму, с нетерпением ждала, когда прозвенит звоночек, возвещающий окончание строки. А главное – мои пальцы, привыкшие к легкому нажатию клавиатуры, с невероятной силой барабанили по клавишам. На самых востребованных буквах а, о, с, т виднелись крохотные царапины от ногтей моих предшественников – призрачных делопроизводителей, некогда занимавших мое место в полумраке музея естественной истории.
Этель Харли – моя начальница – была седовласой дамой лет пятидесяти пяти. Разговаривала она тихо, но строго, как посетитель мавзолея, всегда носила блузки в горох, с неизменной брошью у горла, не скрывавшие пышную, но увядающую грудь. Подчинялась мисс Харли непосредственно директору музея – профессору Моррису Харрику, обладателю принстонского диплома классических наук и редкому гостю в моей келье. Подобно большинству выдающихся ученых Вайнскотии, профессор Харрик обучался в университете Лиги плюща – ассоциации из восьми вузов, приказавшей долго жить после сомнительной реформы высшего образования в САШ-20. Мисс Харли питала романтические чувства к начальнику – убеленному сединами джентльмену хорошо за пятьдесят. Вечно в очках, с отсутствующим взглядом, он имел привычку шумно сморкаться в белоснежный носовой платок. Белые квадратики ткани считались неотъемлемым предметом туалета у мужчин определенного сорта. По-моему, самим наличием платка они стремились показать, что у них на иждивении есть женщина, которая не брезгует стирать и гладить льняные прямоугольники, предназначенные для разового употребления. К счастью для нас, простых смертных, к 1959 году уже изобрели бумажные салфетки. Очевидно, профессор был женат, – по крайней мере, на безымянном пальце левой руки у него поблескивало обручальное кольцо, а на рабочем столе выстроились фотографии членов семьи и маленьких детей. Профессор Харрик, возможно, был не только отцом, но уже и дедушкой.
* * *
Умиляло то, как трогательно, как беззаветно мисс Харли любила своего профессора. Я невольно сочувствовала ей, даже когда она сердилась и упрекала меня в недостатке сноровки и общей наивности. (Однажды начальница спросила: «Мэри-Эллен, ты точно родилась в Америке, а не упала с Луны?»)
Моррис Харрик был уважаемым и видным джентльменом. В придачу к идеально отутюженному носовому платку, он носил жилет, пиджак с кожаными заплатками на локтях, белоснежную рубашку и соответствующий галстук. Каждый день он являлся в музей или читал лекцию по истории западной науки в Грин-Холле, сразу после профессора Акселя. Меня Харрик замечал редко, еще реже заговаривал и периодически именовал Долорес – так звали студентку, подрабатывавшую в музее в другие часы.
С мисс Харли нас роднило многое. Я любила Вулфмана на расстоянии (ну или воображала, что люблю в попытке скрасить одиночество), и мисс Харли любила своего недостижимого профессора, печатала для него письма, документы и статьи для отправки в научные журналы. Она показывала мне его публикации – солидные, но совершенно нечитаемые, – а также книги с подзаголовками вроде «История естественной философии от предшественников Сократа до Просвещения», выпущенные издательством университета Вайнскотии. Подобно мисс Стедман, моя начальница воспевала мужской интеллект:
– Профессор Харрик посвятил всю жизнь изучению того, как «ложные» теории вытеснялись истинными на протяжении многих столетий вплоть до наших дней. Разумеется, подробностей я не знаю, но его доводы неоспоримы. В Вайнскотии он явный кандидат на Нобелевскую премию.
Я поинтересовалась, слышала ли мисс Харли о профессоре Акселе, и та ответила:
– Да, конечно. Один из величайших умов Вайнскотии.
Я не решилась спросить про Айру Вулфмана из страха, что дрожь в голосе выдаст меня.
Внезапно в горле встал комок от мысли, что в САШ-23 ни мисс Харли, ни Морриса Харрика давно уже нет в живых; и неизвестно, получил ли профессор свою Нобелевскую премию.
* * *
В музее я часто задерживалась допоздна. Лучше подольше поработать, чем возвращаться в Экради и разыгрывать из себя Мэри-Эллен перед соседками. Работа стала наркотиком! Способом не утратить разум, не горевать о родителях, потерянных друзьях, Айре Вулфмане, разноцветных потрепанных воздушных змеях, которые мы мастерили с Родди и которые уже давно обратились в прах.
Когда-то я услышала, как папа советовал: «Потихоньку, день за днем, час за часом, милая. Вдох-выдох. Мы справимся». Ласковые, настойчивые слова предназначались не мне, а маме, когда она долго рыдала в спальне за закрытой дверью.
