Как одержимая я печатала – и перепечатывала – ярлыки для экспонатов: латинские названия цветов, грибов, птиц и млекопитающих; названия завораживали своей экзотикой и красиво звучали на мертвом языке. В САШ-23 латынь не преподавали даже в самых престижных вузах.
Пальцами, онемевшими от ударов по клавишам, я доставала учебники, тетради и принималась за уроки. Несмотря на все тревоги, мне легко удалось получить высший балл по всем предметам, включая «Введение в логику». В узких рамках Изгнания есть своего рода глубина, сродни невидимой глазу пропасти, поэтому преуспеть в учебе не составило труда – мои однокурсники, даже стипендиатки из Экради, занимались спустя рукава. На поверхности бурлила общественная жизнь: футбол и прочие виды спорта, «подражание грекам» (все эти братства, внушительные клубы, разбросанные преимущественно по Юниверсити-авеню), бесконечные инициации, свидания. В субботний полдень до моей кельи доносились исступленные вопли болельщиков с футбольного стадиона, расположенного на дальнем конце кампуса и, по слухам, вмещавшего более двадцати тысяч зрителей! В пустынном музее, где, кроме меня, не было ни души, даже двадцать человек казались толпой, чего уж говорить о двадцати тысячах.
Среди студентов зубрежка считалась зазорной; а «греков», проводивших много времени за уроками, клеймили предателями. Свои отличные отметки я держала в строжайшем секрете, они уродовали меня не меньше, чем прыщи (знаю, соседки честно сказали). После кошмарной вечеринки в «Сигма-Ню», инцидента с Жердью и обидами Бетси моя общественная жизнь сошла на нет – к величайшему моему облегчению.
Одиночество особенно остро ощущается в разгар чужого веселья. Нигде не чувствуешь себя такой нелюбимой, как среди парочек, льнущих друг к другу в пьяном угаре.
Когда голова и глаза начинали болеть от напряжения, а иногда – от тщетности усилий, я отправлялась бродить по музею, щелкала выключателями, и тусклый флуоресцентный свет озарял бесконечные залы, набитые экспонатами: одни стояли на возвышениях, другие висели на стенах, третьи пылились в витринах.
Зимой солнце рано скрывалось за толщей белесых облаков, и к шести вечера под сводами воцарялась кромешная, ночная тьма.
Впрочем, даже в дневные часы музей редко баловали посетители. Случалось, профессор Харрик с коллегами проводил экскурсию для коллег-профессионалов, которых интересовали вполне конкретные экспонаты. Изредка заглядывали выпускники или родители студентов, но надолго не задерживались. Их голоса глухо звучали под могильными сводами. Гости призраками скользили среди витрин, косились на экспонаты и, не сбавляя шага, двигались дальше. Заметив меня со стопкой книг или восседающей за огромным ремингтоном, они испуганно вздрагивали, точно видели ожившее чучело.
Бродить по залам, когда музей закрыт для посетителей! Временами меня охватывал восторг, временами – всеобъемлющее чувство пустоты.
Не важно, насколько ты усерден и каков твой средний балл, – ты совершенно один. Всем плевать на Адриану Штроль, живую или мертвую.
Особенно меня завораживала выставка стеклянных цветов Ван Бьюрена. Я сразу вспоминала о маме – о Мэделин (хотя само имя Мэделин теперь непривычно резало слух): ей бы понравились экзотические цветы, выполненные из стекла нежнейших оттенков. Необычайной красоты орхидеи, лилии, тропические бутоны размером с голову. Если присмотреться, на всем лежал тончайший слой пыли.
Наибольшее любопытство вызывало хищное растение из тропических лесов Амазонки, чьи удлиненные красноватые лепестки напоминали крокодилью пасть и своим ароматом приманивали насекомых и мелких млекопитающих. Из детской любознательности я сунула палец в разинутую пасть – а вдруг «крокодил» сожмет свои челюсти? Однако ничего не произошло – стеклянные растения не кусаются.
В памяти всплывали образы маминых домашних цветов: приземистых кустиков, которые распускались только в теплую погоду, когда мы выставляли горшки на крыльцо. Как же они назывались? Такое простое слово… И цветы – такие крохотные, ярко-красные. Без запаха.
Как же я скучала по маме! И по отцу.
А еще по Пейдж, Мелани и… как же ее звали, мою подругу, чей папа сел в тюрьму? Может, Карла?
В Изгнании ты осужден на одиночество. Наказание – страшнее не придумаешь, но оно не воспринимается таковым, пока тебя окружают люди, пока жизнь идет своим чередом.
В часы после закрытия музея меня не покидало ощущение, что в здании есть еще кто-то – или что-то, – чье присутствие таит в себе неведомую угрозу. С бешено колотящимся сердцем я сновала из зала в зал, включала свет и краем глаза замечала метнувшуюся в угол тень. Комнаты с высокими потолками были увешаны черепами, костями, почти целыми скелетами птиц и зверей; в витринах темнели образцы пород с окаменелостями, и еще черепа, кости и крохотные скелеты. И повсюду чучела: из птиц – ястребы, совы, соколы, береговые и певчие птицы, лысый орел с глазами-бусинками; из мелких млекопитающих – лисы, еноты, белки, рыси. Отдельную стену занимала исполинская голова лося с раскидистыми рогами. Неподалеку обосновался красавец-волк. Его шерсть серебрилась на кончиках, блестящие глаза на его морде смотрели почти разумно. «Представитель семейства псовых, обитает в Висконсине».
Казалось, мертвые существа пристально наблюдают за мной. В их взгляде читалась глубокая печаль, усугубляемая вынужденным молчанием. Ярлычки на большинстве экспонатов пожелтели – значит совсем скоро мисс Харли велит их перепечатать. При мысли о бесполезности музея я не сдержала улыбку – это место словно существовало глубоко под землей, хотя в действительности располагалось на первом этаже внушительного здания. Время не заглядывало сюда давным-давно и остановилось задолго до 1959 года. Везде лежал ровный слой пыли. Шагая мимо витрин, я не сомневалась, что за мной тянется длинная цепочка следов.
Я улыбалась, чтобы не заплакать. В одной из витрин увидела свое смутное, расплывчатое отражение, сливавшееся с выставленными под стеклом панцирями уже без черепах. Внезапно ближайший панцирь дрогнул. В зале кто-то двигался, отражаясь в стекле…
В оцепенении я смотрела, как в полумраке ко мне приближается человек с поднятой ладонью. Вулфман! Улыбнувшись, он приложил палец к губам. На вытянутой ладони алыми чернилами было выведено:
ИДИ ЗА МНОЙ.
Убежище
В полном молчании Вулфман увлекал меня все дальше в недра музея.
Я следовала за ним, готовая идти за Айрой хоть на край света.
Шла, словно лунатик, который не осознает происходящее.
Вулфман явился за мной! На его лице играла хмурая полуулыбка – своего рода мученическая нежность. «Ради меня он рискует жизнью», – билось в голове. В тот миг я поклялась любить Вулфмана всеми фибрами души и, если понадобится, умереть за него.
Музей он знал как свои пять пальцев и прекрасно ориентировался в бесконечных таинственных лабиринтах. Еще он знал, где меня найти, – наверное, специально расспрашивал, чтобы выяснить мои часы работы.
Я робко улыбнулась провожатому. Сердце раненой птицей колотилось в груди.
