– Но ведь это же хорошо. Ну, наверное.
– Ты умница, – засмеялся Вулфман. – Конечно, это хорошо. Произойди ядерная катастрофа в прошлом, в будущем не появились бы на свет наши родители, а следовательно, и мы с тобой. Поэтому ты совершенно права.
Как ни парадоксально, Вулфман рассуждал о будущем, которое стало для меня прошлым – прошлым, куда мне нет возврата. А для Айры, сосланного намного раньше, будущее находилось еще дальше в прошлом.
Заметив мою растерянность, Вулфман заговорил о послевоенной политике: холодная война; зверства сенатора Джозефа Маккарти; слушания в конгрессе, посвященные деятельности армии и ВМФ; коммунистическая «охота на ведьм», инициированная в конце сороковых годов рьяными патриотами вроде судьи Генри Мадины; поражение интеллектуала Эдлая Стивенсона в битве за президентское кресло и ошеломительная победа бывшего генерала Дуайта Эйзенхауэра.
– Вся история Соединенных Штатов сводится к борьбе межу ними – богатыми капиталистами – и нами, рядовыми гражданами. Неудивительно, что у нас не было ни единого шанса.
Вулфман со смехом пожал плечами. Разве в этом унылом подземелье мелочь вроде истории может иметь значение? Ты осознаешь каждый вдох, насущную потребность в кислороде; сломайся вдруг вентиляторы, и тебе конец.
Естественно, в той ситуации я смотрела на Вулфмана со слезами и обожанием.
Он мой друг! Единственный друг.
Как и подобает здравомыслящему мужчине, столкнувшемуся с влюбленной семнадцатилетней девочкой, Вулфман старательно избегал моих пылких взглядов.
– Успокойся. Жизнь идет своим чередом. Постарайся держать себя в руках, слишком многое поставлено на карту.
С честным видом телевизионного зазывалы Айра устроил мне короткую экскурсию. Открывал шкафы, набитые провизией: полки от пола до потолка были уставлены всевозможными консервами – тунец, лосось, горошек, кукуруза, спагетти, фруктовое ассорти. А еще консервированные супы: томатный, куриный с вермишелью, грибной. И упаковки готовых завтраков: колечки, хлопья, рисовые шарики. А дальше – порошковые яйца, сухое молоко, сахар, соль. Огромный холодильник (не подключенный к питанию) ломился от пепси и минеральной воды. В соседней кладовой хранился дополнительный запас минералки, галлоны жидкого мыла, хлорки. В другой комнате припасли кислородные маски, бинты, носилки, утки, трости, костыли, ходунки и несколько раскладных инвалидных кресел. Ряды шкафчиков. Уборные, санузлы. Удручающее зрелище из десятков серых комбинезонов, висевших на толстой перекладине, подобно мумиям исполинских насекомых. Неужели уцелевшим после ядерного взрыва предстояло носить этот кошмар, включая противогазы? Да, перспектива хуже не придумаешь.
– А ведь это наши предки. Такие наивные, – вздохнул Вулфман. – К счастью, их опасения не подтвердились.
Повсюду лежал толстый слой пыли. Можно только гадать, какие бактерии и микробы таятся здесь в ожидании своего часа. Мне вдруг захотелось обернуться и посмотреть, не тянется ли за мной цепочка следов. Из-за вяло работающих вентиляторов пахло затхлостью, застарелой одеждой.
В общем зале у стены, обращенный к рядам кресел, стоял малютка-телевизор с потухшим серым экраном. Я сосчитала ряды – пятнадцать. В каждом по двенадцать мест. Стены увешаны многочисленными плакатами с перечнем инструкций и мультипликационными персонажами. В воздухе витало напряжение. На сером ковре валялась смятая обертка от батончика «Милки Вэй», – похоже, бросили ее совсем недавно. Рядом находились две спальни, по пятьдесят коек в каждой.
– Отдельно для мужчин и женщин, – пояснил Вулфман с угрюмым весельем.
Я спросила, не облюбовал ли он себе местечко на случай беды.
– Конечно нет. Я доцент. Мелкая сошка в университете Вайнскотии. Просто изначально хотел узнать как можно больше об этих краях, вот и наткнулся на убежище, подобрал код к замку. В прежней, «преступной» жизни, – Вулфман заговорщически понизил голос, – я был хакером. И чертовски хорошим для своего возраста – взламывал компы Дисциплинарного отдела госбезопасности по надзору за молодежью, Бюро информационной пропаганды, страховой наших Патриотов, залез в систему нашей средней школы в Манхэттене – в общем, всего и не перечислить. Замели меня в двадцать, но зато целых шесть лет я не знал себе равных. И никогда не попался бы, если бы не приятель-стукач.
Вулфман говорил так откровенно, не таясь! Если честно, после его недавней отповеди верилось как-то с трудом.
Он спросил, за какие грехи я очутилась в Изгнании.
– Похоже, в САШ развивается самая настоящая паранойя, если они ссылают таких юных. Обычно дело ограничивалось исправительной колонией, «реабилитацией» – словом, «перевоспитанием».
Извиняющимся тоном я поведала, что, в отличие от него, не совершила ничего криминального.
– По крайней мере, не нарочно. Меня выбрали спикером средней школы, и я подготовила речь – точнее, перечень вопросов. А директор почему-то всполошился. Наверное, испугался проблем с отделом госбезопасности. Меня никто не пытался предупредить, не посоветовал переписать речь – просто арестовали на репетиции выпускного и увезли. – Мой голос дрогнул. – Даже не разрешили попрощаться с родителями.
Вулфман смотрел с нескрываемым сочувствием, хотя явно вознамерился поддерживать будничный, необременительный настрой.
– Сколько тебе дали?
– Четыре года.
– Четыре? Ха, ерунда. Не успеешь получить свой ненужный диплом, как тебя вернут домой.
Я решила не зацикливаться на фразе про ненужный диплом.
– Доктор Вулфман, а к какому сроку приговорили вас?
– Зови меня Айра. Мы с тобой товарищи по Изгнанию, поэтому можно без официоза. Мне дали одиннадцать лет, через два года состоится пересмотр дела, и бог его знает, во что это выльется. Случалось, осужденному увеличивали срок вдвое или того хуже. В итоге все зависит от комиссии из пяти человек.
– Правда? Впервые слышу.
От страха у меня подкосились ноги. Вулфман улыбкой попытался смягчить удар.
– Все указы госбезопасности временные. Их вполне можно отменить, если родственники заплатят соответствующий штраф. Ты разве не в курсе?
– Н-нет…
В голове завертелись мысли: знают ли родители? Знал ли отец, что от статуса СкИнда можно откупиться?
– Справишься, у тебя масса времени подготовиться. Лично я не горю желанием возвращаться. Там слишком много врагов. Меня предали люди, которых я считал коллегами. Проще приноровиться к Зоне девять.
– Вы не скучаете по семье? По друзьям?
– Раньше скучал. В первый год Изгнания многие СИнды страдают от глубочайшей депрессии, некоторые кончают жизнь самоубийством. Но я так долго был «сиротой», так долго скорбел по «усопшим» родителям, что практически свыкся с навязанной личиной. Мне претит сама мысль о «реорганизации» – вернувшись, снова ударюсь в «Л&В» («Либерализм и вредительство»), меня опять арестуют и на сей раз точно испарят. Дважды в Изгнание не отправляют.
