– Странное дело, – проговорил Мэтлок, вглядываясь в жуткий рубец, оставленный веревкой у Гиффард на шее, – петля не сработала.
– В каком смысле? – спросила Кейт.
– Ага, шеф, – вклинился Тейлор. – Она же мертвая, не?
– Ага, да только вот при повешении шея ломается, не? В этом смысл петли – быстрый безболезненный перелом. К этому человек и стремится, когда совершает самоубийство. Безболезненный перелом, а не медленное удушение.
– Ну, в этот конкретный раз вышло неудачно, вот и все, – отозвалась Кейт. – С любительскими петлями такое часто бывает. Несчастная женщина умерла от удушья. Ужасно.
– Ага, я знаю. Мне достаточно видеть, до чего глубокий тут рубец. Петля затягивалась, и Гиффард сопротивлялась. Очень люто.
Мэтлок склонился поближе и присмотрелся к двум рядам из крошечных ранок в виде полумесяцев, заметным у Джералдин на шее.
– Это следы ногтей, – сказал он. – Вы уверены, что у нее под ногтями только ее кожа?
– Да. Только Джералдин. Не нападавшего, если вы на это намекаете, – ответила Кейт. – Я все это отразила в отчете. У нее под всеми ногтями кожа и кровь – и все это ее. Она явно повесилась, а затем передумала и вцепилась в петлю. Я такое вижу не впервые.
– Из того, что мне известно о Джералдин Гиффард, – сказал Мэтлок, – если она и передумала, это первый случай за всю ее жизнь.
44. Помним ее. И ее. И ее, и ее
На похоронах Крессиды Бейнз Родни Уотсон неизбежно оказался в центре внимания. Единственный мужчина, которому дали слово.
– Она была воительницей, – нараспев проговорил он, упиваясь глубокими переливами своего чудесно мягкого голоса, – и неистовой, неистовой поборницей ретроспективной справедливости для всех женщин. Она была мне вдохновением. Наставницей. И подругой. Свой отважный священный поход она совершала, попросту говоря, для того, чтобы “пробуднуть” прошлое. Не только списать сексизм на свалку истории желала она. Она желала сексизм из истории списать начисто. Да! В этом состоял ее неистовый, отважный поход. Поход, в котором мне досталась честь участвовать и которому я посвящаю мои теперешние гастроли спектакля “Чудовище! Суд над Сэмюэлом Пипсом”. Этот спектакль вдохновила сама Крессида, и я продолжу вкладываться в него, распространяя франшизу на постановки по всему миру, пока всем скончавшимся пережившим домогательства того ужасного мужчины не будет воздано по справедливости. А самой Крессиде я посвящаю мой грядущий фильм “Королевский чулан”, который, как мне известно, ее очень воодушевлял. Крессида была мне путеводной звездой, а я – ей, я знаю. Она говорила: “Помним их”. А я скажу: “Помним ее!” Да! Помним ее! Помним ее! Помним ее!
Он, в общем, ожидал аплодисментов и, не услышав их, расстроился. Впрочем, это все же похороны, и, господи ты боже мой, не на нем одном сошелся свет клином. Люди просто ведут себя почтительно – и в этом очень правы.
По дороге к себе на квартиру Родни был слегка пьян. Семейство Бейнз устроило вполне приличные поминки, а поскольку Родни взял себе за жесткое правило никогда не уходить от дармового шампанского, дома он объявился ближе к вечеру.
Он задремал в просторном кожаном кресле и проснулся от телефонного звонка. И очень хорошо, потому что бог знает, сколько бы он проспал, а на вечер у него был запланирован приятный ужин с друзьями в “Вулзли”
[114].
Звонила его агентесса.
– Дафни! – сонно пробормотал Родни. – Рад тебя слышать. В “Стэндард” ничего пока не появилось? Насчет моей речи на похоронах? Я знаю, что они там были, – заметил ту конченую профурсетку из отдела светских сплетен, которая сказала, что я нажрался на запуске новой “Суперзвезды” Эндрю
[115].
– Роддерз, дорогой, – отозвалась Дафни, не обратив внимания на его вопрос, – кто такая Рут Коллинз?
Родни на миг задумался. Голова у него была не самая ясная.
– Рут Коллинз? – повторил он вяло. – Какой-то звоночек вроде звенит.
Звенел же отнюдь не звоночек. Звонил колокол – и звонил он по Родни.
– Это не она ли давала Беатриче моему Бенедикту
[116] в Чичестере в восьмидесятые? – спросил Родни, пытаясь всмотреться в прошлое.
– Она не актриса. Она костюмерша. Судя по всему, работала с тобой на “Слишком женатом таксисте”
[117] в “Танбридж-Уэллз” и на одних гастролях “Пипса”.
– О господи, ну да, конечно, – ответил Родни, ощутив легчайший намек на беспокойство. – Да, точно, она. Милейшая девушка. Как она поживает?
– Она только что написала в Твиттере, что ты при ней мастурбировал, пока она надевала на тебя парик.
– А. – Долгий, глубокий вдох. – Неужели?
– Поставила хештег #ЯПомнюЕго.
Родни выбрался из своего громадного кресла и налил восемнадцатилетнего односолодового из изысканного графина (подарок “Королевского Хеймаркета”
[118]), стоявшего на тисненой кожаной подставке (подарок поклонницы – вот же дурашка, кучу денег небось стоило) на очаровательной инкрустированной тумбочке из орехового дерева (отдали по дешевке, антикварный рынок на Кингз-роуд, ездил просто поглазеть, но не смог устоять).
До чего приятная, приятная у него жизнь. Ну нельзя же ее целиком и полностью просрать? Или можно?
– Родни? – подала голос Дафни. – Ты здесь?
– Да. Здесь.
– Ты действительно мастурбировал в присутствии Рут Коллинз, когда она надевала на тебя парик на танбриджском показе “Слишком женатого таксиста”, дорогой мой? Важно, чтобы я знала.
Он в некотором смысле ожидал этого.
С тех пор как попер #ЯТоже, Родни задумался. Конечно же. А какой полнокровный славный старикан не задумался бы? Время от времени поздними вечерами он маялся припадками страха при воспоминании о каком-нибудь своем шаловливом поступке. Из тех, какие тогда были совершенно приемлемы.
