– А кто там на окне сидит? – спросил Фёдор. – Это медсестра?
– Никто не сидит, – ответила Аги быстро, не отвлекаясь. – Никого там нет. Совсем никого. Ну так вот, слушай дальше.
Между прочим, окон в холле больницы и вовсе не было, только пластиковые двери с матовым стеклом. Из-за особенностей аварийного энергоснабжения свет здесь погас медленно, как в театрах перед началом представления. Но и когда он погас, Аги не заткнулась, а придвинулась поближе к Фёдору и, продолжая рассказывать, закрыла глаза – оба, и тот, который видел всё, и тот, который продолжал ничего не видеть по мере того, как она, продолжая рассказывать, его закрыла.
17. Начало
– Чурбанов и Чуров, – хмыкнула медсестра. – Вот это совпадение. Мало того, что одноклассники, так ещё и фамилии похожие.
Мама Чурова озиралась, перебирая в руках документы и ужасаясь надписям на дверях: «контакт по кори».
– Надеюсь, у него не корь?
– Надейтесь, – хохотнула медсестра, и они закатили Чурова в тёмную, тёплую тесноту.
Чурова передёрнуло от хруста пружин и холода новой постели – и тут же продрало ознобом ещё раз от шерстяного тепла: мама накрыла его одеялом. Она сидела рядом, налитая чернотой, тощая, вся в шоке, а ее пушистые волосы были как раскалённые проволочки, освещённые лампой из больничного коридора.
Сосед по койке жутко, надрывно кашлял во сне под одеялом.
– А что, это правда Чурбанов? – подал голос Чуров.
– Он самый, – подтвердила медсестра.
– Что-то не знаю такого, – сказала мама Чурова.
Задира и приколист Чурбанов пришёл в чуровский класс недавно, в середине года. Из предыдущей школы его выперли. В конце января все начали болеть, собственно, Чурбанов и занёс заразу, как впоследствии – всякую новую моду, и вот уже три недели все с трудом обходились без Чурбанова, вроде как его даже положили в больницу, и Чуров ещё подумал со смесью восхищения, боязни и зависти: м-м, ну вот, с некоторыми случаются всякие ужасные и интересные вещи, а со мной никогда.
Чуров вообще завидовал Чурбанову: какой-то я недоделанный, толстый и тормозной. Вот, например, когда штаны надеваю, я дурацкий. Ботинки тоже дурацкие, да и шапка. Причёска… ну, нормальная причёска, обыкновенная, но волосы торчат, и лицо какое-то кислое, капустное и скучное. Чуров не знал, что со стороны выглядел много лучше, чем ему казалось. Одноклассники нормально относились к Чурову Учителя так и вообще любили. «Знаешь, кто мне из пятого "Б" больше всех нравится?» – трудовик физруку. «Да нет вопросов! И мне! Ванька Чуров. Он ну прям такой, он, ну, настоящий». А чего такое – настоящий? Если такое и есть настоящее, чтобы штаны сваливались всё время и жопа чесалась, то на фиг, лучше уж ненастоящим, как Чурбанов, быть.
Медсестра прикатила ещё одну капельницу. Чуров любовался, полуоткрыв глаза, на квадратное розовое окно. Сбоку на стене вроде тоже был квадрат, но если повернуть голову, то он исчезал. Наверху, на высоте штатива, в хрустальном флаконе высилась сияющая жидкость, и по прозрачной гибкой трубочке шуршали тоненькие тягучие капли стекла, вливаясь в Чурова.
* * *
На завтрак Чурбанову принесли яйцо и кашу, и он, необычайно смирный, выскоблил тарелку до дна, а яйцо облупил и съел на глазах у Чурова. Чуров смотрел на завтрак Чурбанова как на кино. Чурбанов при яйце казался удивительно обыкновенным и печальным. Его никто не навещал. Чуров наблюдал, как Чурбанов выскабливает тарелку, облизывает ложку и ставит все приборы в специальный отсек, откуда, открыв другую дверцу (из коридора), их забрала медсестра. Чурову в тот день еды не полагалось.
Потом в их бокс, и так тесный и душный, вкатили ещё одну койку и оставили в проходе аккурат между Чурбановым и Чуровым, так что теперь места в боксе не было совсем. На койке лежал пацан лет пяти, белобрысый и тощий. Вместе с ним вселилась бабушка. Она долго кряхтела, подстилая себе газетку под койкой внука. Чурбанов, оценив обстановку, предложил бабке сыграть в подкидного. Бабка от картишек отказалась, но предложила Чурбанову развлечь внука, пока она сбегает в магазин:
– В больницу его всё время кладут, потому что порок сердца. Поэтому чуть только чихнет, его сразу в больницу. Вот я с ним и лежу везде, а мне-то еды не полагается!
Порывшись в недрах своего грязного и драного пуховика, Чурбанов извлёк на свет карты. Карты у Чурбанова были засаленные, пахли куревом (валялись под подкладкой, вперемешку с табаком, который высыпался туда из окурков, подбираемых Чурбановым; у Чурбанова карманы вечно были набиты окурками, жвачками и леденцами). С картами он подсел к мелкому и спросил:
– Тебя как зовут? Хочешь, в дурачка научу?
– Федя. А я и так умею, – пропищал мелкий. – Я во всё умею играть: и в подкидного, и в переводного.
– Круто! – сказал Чурбанов и процитировал из рекламы: «Какой ты умный, это что-то!» – Тогда я тебя научу в покер, – он оглянулся в поисках третьего, но бабушка ушла за едой в магазин. – Чуров, не спишь? Будешь с нами в покер?
– Я не умею.
– Не умеешь, научим.
– Ладно, – Чуров сполз, подзавернувшись в одеяло, и они втроём водворились в месиве хлама на чурбановской койке, где-то между джинсами и заплесневелым огрызком.
Чурбанов наскоро объяснил правила, но это ему быстро надоело.
– Начинаем, – объявил он.
Они начали играть. Ангелочек Федя соображал как чёрт. Чуров плавился и вздрагивал, игра казалась ему сплошным сумбуром, он то показывал карты, то вообще терял нить сюжета, – стрит? опять, что ли? Чуров проигрывал, и тут под конец выяснилось, что играли на деньги. Денег у Чурова сроду не водилось.
– Ладно, прощаю, – сказал Чурбанов. – Федя, ты супер-способный… Иди-ка к себе на кровать, а то описаешься тут у меня.
Чуров закрыл глаза и стал медленно проваливаться в дремоту. Сначала перед глазами плясало только яркое месиво из красно-жёлтых ниток. Потом стал вывязываться красный узор – повторяющийся, одинаковый, бестолковый: островерхие пики сменялись маленькими пузырьками, затем следовал ровный спад, снова пик и снова пузырёк. Как будто кто-то лил тонкой струёй клюквенное варенье, и получалась ровная тонкая красная дорожка – пик, спад, снова пик, пузырёк.
Сверкала по трубочке серебристая жидкость со стеклянной высоты. Под койкой ярко-чёрные резиновые ботинки Чурбанова стояли носами друг к другу.
* * *
Чурбанов зашёлся кашлем, перекатился на другой бок и чётким жестом в зеленоватом полумраке палаты натянул на голову простыню. Он был весь мокрый. От матраса пахло сыростью, землёй. «Наверное, предыдущего больного похоронили», – подумал Чурбанов. Такие мысли приходили ему в голову без особых эмоций. «Лампа блядская из коридора, как бы её выключить».
Врач заглянул в палату. Чуров лежал, прикрыв глаза. Чурбанов плевался жёваной бумагой в стенку, пытаясь попасть в пятно облупившейся краски.
