«Может быть, жив, но пьян?» – мелькнуло в голове Вдовина, и он, подойдя к рецидивисту, приложил руку к артерии на его шее.
– Мертв? – с придыханием спросил Горемыкин, прищурившись.
– Мертвее не бывает, – отозвался Вдовин. – Ох, чуяло мое сердце… Потом обливался, когда на крыльце стоял.
– Откуда ты мог знать, что он умер? – удивился коллега.
– Шестое чувство, – пояснил Максим. – Бывает у меня такое. – Он наклонился над трупом, всматриваясь в бледное лицо. – Интересно, как же так получилось?
– Для рецидивиста умереть в собственном доме, а не в тюряге – счастье, – усмехнулся Андрей.
– А по мне – так без разницы, – буркнул Вдовин, дернув себя за золотистую шевелюру. – Беги к телефону-автомату, я на остановке будку видел, вызывай эксперта и Беспальцева.
* * *
Панков бросил саквояж на пол и с неудовольствием склонился над трупом.
– Испортил-таки мне обед, гаденыш, – прошипел он, глядя на Вдовина.
– Много есть вредно, – тон в тон ответил оперативник. – Кстати, один бутерброд ты все же проглотил.
– Змей ты, – буркнул судмедэксперт и повернулся к Беспальцеву, мерившему шагами комнату с облезлыми обоями. – Гена, я не нашел на его теле видимых повреждений и поэтому не могу сообщить точную причину смерти. Умер он не сегодня, мне кажется, около суток назад, во сне.
– Понятно, – кивнул следователь, косясь на вынырнувшего из соседней комнаты Горемыкина с каким-то свертком в руках. – Андрей, нашел что-нибудь интересное?
– Как ни странно, – съязвил оперативник. – Вот, полюбуйтесь. – Он тряхнул холстину, и из нее посыпались какие-то причудливые отвертки, иголочки и шурупы. Обычный человек не знал бы, что с ними делать – уж больно маленькие, миниатюрные. – Не буду настаивать, но похоже, что это инструмент Гольдберга.
Беспальцев растерянно взял одну отвертку и принялся вертеть в длинных пальцах.
– По показаниям его племянницы, инструменты должны быть в кожаном саквояже, – констатировал он. – Мы должны найти его, а заодно и каминные часы.
– Странно, правда? – Вдовин, поправив золотистый чуб, упавший на лоб, наклонился к Беспальцеву. – Инструменты должны быть в саквояже из натуральной кожи, дорогом, как утверждает племянница. Возможно, он для них и приспособлен. Зачем Будченко вытаскивать их оттуда и заворачивать в холстину?
– Только не говорите, что он нашел покупателя на саквояж, а не на инструменты, – хихикнул Горемыкин и показал трехлитровую бутыль мутного самогона. – Эта любушка стояла рядом с инструментами. Видно, наш покойник любил выпить.
– Любил, – отозвался Беспальцев с сожалением. – Вот именно, что любил. Теперь для него все в прошедшем времени.
Он подумал, что смерть рецидивиста помешала раскрытию преступления. Вот как бывает – нашли вещдок, причем очень важный, сняли отпечатки пальцев, вполне возможно, что эксперт признает на нем пальчики Будченко – любой следователь о таком подарке может только мечтать, – но допросить подозреваемого, выдавить из него признание и закрыть дело уже не получится. Дело закрыла смерть – неплохое название для детективного фильма. Убийство часовщика, считай, раскрыто. Но раскрыто ли?
Пока остаются вопросы, на которые нет ответа, так утверждать нельзя. А вопросов как собак нерезаных. Куда, спрашивается, делись саквояж и часы? Неужели Будченко действительно продал их и пропил? Почему же тогда оставил инструменты? По словам Софьи, они были очень ценные. Любой часовщик – не обязательно в этом городе – оторвал бы их с руками и заплатил приличную цену. Бывает, конечно, что покупатель на менее ценные вещи находится быстрее, но подходит ли это к ситуации с рецидивистом?
От напряжения лоб следователя прорезала глубокая морщина, сразу состарив его на несколько лет, и Максим, наблюдавший за майором, вклинился в его размышления:
– Думаете о том же, о чем и мы с Андреем? Почему саквояжа нет, а инструменты на месте?
– С тобой к гадалке не ходи, – усмехнулся Беспальцев и смахнул мутную каплю пота с хрящеватого носа. – Правда, Олег мог их и пропить, и продать. В пользу этого говорит эта красавица, – он указал на бутыль.
– Что-то подсказывает мне, что он этого не делал, – пробурчал Андрей. Геннадий махнул рукой:
– Давайте дождемся заключения нашего Панкова. Может быть, вскрытие направит нас в нужное русло.
– Хочется надеяться. – Максим скривил губы, тряхнув золотой шевелюрой, и все трое пошли к служебной машине, ожидавшей их у осиротевшего дома.
– Телеграмму матери отстучите, – попросил Беспальцев. – Если завтра приедет, нужно будет с ней переговорить.
– Сомневаюсь я, что о сыне она много знала, – сокрушенно отозвался Горемыкин. – Бывает: сын гад последний, преступник, но к матери относится трепетно, бережет ее покой. Разве мы это не проходили?
– Проходили, и неоднократно, – Геннадий открыл дверь машины и залез в салон на заднее сиденье. – И в таких случаях матери порой сообщали очень ценные сведения. Видишь ли, брат, материнское сердце не обманешь. Оно способно многое подмечать.
– Да я, собственно, и не возражаю, – ответил Андрей с переднего сиденья. – Сейчас выйду у почты и отстучу телеграмму. Останови, – попросил он водителя, и желтый автомобильчик притормозил у одноэтажного здания почты. – Ну, я пошел.
Он с трудом вылез из салона, в который раз пообещав себе похудеть, и, нахлобучив на лысину серую старую кепку, побрел к неказистому строению. Машина сорвалась с места, словно торопясь доставить следователя и оперативника в отделение.
Глава 8
Южноморск, наши дни
Дом дяди Виктора находился в живописной долине, окруженной, будто цепью, горами причудливой формы. На их склонах курчавился лес, в трехстах метрах протекала река, имевшая крошечный, но миленький песчаный пляж. Когда-то Виктор объяснил матери, почему построил дом не на берегу моря, а здесь.
– Понимаешь, со мной что-то произошло, – сказал он и виновато улыбнулся. – Попытаюсь объяснить. Там, где я родился, моря не было, и я с удовольствием ездил с родителями в Крым, купался до одури, готов был выпить море, думал, как забрать с собой хотя бы его кусочек… Потом моего отца, военнослужащего, перевели в наш город, и я несказанно радовался. Еще бы… море стало моим, я мог наслаждаться им в любой момент, что и делал. Мальчишкой целые дни я проводил на пляже, купался, нырял с такими же сорванцами. Если что-то мешало мне пойти на пляж, я считал, что день прошел зря. Так было лет, наверное, до сорока. А потом я начал себя заставлять. Внушал, что купание необходимо для моего здоровья. Лет пятнадцать заставлял… А потом резко перестал. Выстроил дом в долине, среди гор, далеко от моря, и не жалею. Прошлое лето просидел в нем, на море почему-то не тянуло. Если бы потянуло, сел бы в машину и поехал. Но не тянуло.
