Отдышались немного и стали совет держать, куда подаваться. Левонтьев собрал привычный «круг» — пусть погорячатся. После поражения в бою, считал он, это полезно. Тем более что Газякин докладывал: винят казаки атамана, разведку, мол, не выслал, не за понюх табаку кровь казачью пролил.
Все так и оказалось: всяк к своему гнездовью тянет. Серчают на своих супротивников, вот-вот за грудки хватать друг дружку начнут. Толковой, однако, мысли Левонтьев никак не мог уловить. Сплошь пустобрехство. Только десяток казаков, стоявших вроде бы вместе со всеми на поляне, в то же время друг к другу плотней, чем к остальным, помалкивали. Знал Левонтьев, что из одной станицы они, из Алексеевской. Никто не заговорит из них, пока не скажет своего слова старший — урядник Васин, похожий внешне на Газякина, только уверенный в себе. Все время, как Васин появился в отряде, Андрей пытался приблизить его к себе, но ничего из этого не выходило. Рядом вроде бы урядник, но сам в себе. Вот и теперь: вместе со всеми, но и особняком. А наверняка имеет что предложить.
— Прошу тишины, — крикнул Левонтьев, пересиливая гвалт. — Хочу слышать мнение урядника Васина.
Притихли, раз атаман потребовал. Повернули головы к алексеевским. Во взглядах у иных презрительность, у других — ненависть. Не воспринимается равнодушно ни в каких кругах, ни в каких сферах самостоятельность суждений и взглядов, на том стоит человечество. Ровно все должно быть, как травка на газоне, как подстриженная живая изгородь. Все, что начинает возвышаться, — скосить, состричь. Не нарушай ласкающей глаз гармонии…
— Мне ли слово, когда за клинки уже хватаются? — с сомнением ответил Васин. — Есть у меня мыслишка, только по душе ли она казакам?
— Говори, чего уж, — снисходительно разрешили казаки. — Говори.
— На Медеу податься следует теперь.
Хохот взметнулся над поляной. Ого-го-го! Вот это ответ! В щель забраться, как тараканы, и ждать, пока совдеповцы не пожалуют да не пустят кровушку казачью!
— Тихо, — гневно крикнул Левонтьев. — Я хочу знать его совет!
— Я уже сказал свое, — ответил спокойно Васин, когда притихла поляна. — На Медеу. Иль разжевать? Коням там корм есть? Есть. Нам прокорм? Скота тьма-тьмущая. Передохнем чуток, пока разведаем, где казачья сила не сломлена, туда и подадимся. Не сайгачить же по степи вслепую, коней гробить, себя под пули совать…
Посомневались для порядка казаки, но уже без горячности возражали, а вяло, и понявший настроение казаков Левонтьев приказал:
— По коням!
На разведку в Верный он послал несколько человек по разным маршрутам. Перестраховался. Ведь может кто-то наткнуться на разъезд либо в самом городе оплошать, зато другие задание выполнят.
Медео оказалось прекрасным местом. Коней пустили пастись на густотравные склоны предгорных холмов. Не остались без еды доброй и казаки. Хозяин богатого аула, похоже, обрадовался появлению казаков, повелел резать баранов, нести кумыс и айран. Настроение у всех поднялось, стало празднично-благодушным. Даже в засаду, которую Левонтьев приказал выставить на случай если кто из разведчиков, попав в плен, не умолчит о местоположении отряда, отряжались неохотно.
Беспечность царила в отряде и на следующий день, хотя казаки стали замечать недобрость во взглядах пастухов и табунщиков, для которых такое множество незваных и, похоже, не торопившихся покидать урочище гостей было обременительно. Когда же вернулся один из разведчиков и рассказал, как твердо держат в городе власть совдеповцы, и никто не знает, в каких городах такая власть слаба, нахмурились казачьи лбы.
Второй разведчик вернулся и тоже принес неутешительную весть.
Рассказ третьего посеял еще большую безнадежность.
Гозякин докладывает, что поговаривают казаки меж собой, не пора ли, дескать, бросать эту канитель?
Хочешь не хочешь, а задумаешься над всем этим. Поймешь, что нужны самые срочные меры, чтобы сохранить отряд боевым и единогласным. Однако сколько бы Левонтьев ни думал, с кем бы из верных своих подручных ни советовался, ничего стоящего не находил.
Вот уже вернулись все разведчики. Только есаула Васина нет. И уже не шепотком, в кулак, а во всеуслышание раздается:
— Переметнулся, не иначе!
— И то верно. Не только помилуют за такую измену, но и чин дадут!
— Как не дать! Заманил в мешок, бери нас голыми руками.
К Левонтьеву, атаману своему, подступают смело: решай, как поступать дальше?
Известна Левонтьеву переменчивость людских симпатий. Только сильный и смелый в авторитете. Дай одну, да другую, да третью промашки, и авторитету твоему конец. Это — первый промах. Достойный выход из него вернет послушание непрекословное. Но впредь следует не казаков оберегать от ненужных потерь, а свою власть, свой авторитет. Спросил Газякина:
— Всех приметил, кто слишком ретив?
— Иначе как же? Дайте срок, обуздаю!
— Утром уходим отсюда. Спускаемся к границе. По пути дадим казакам потешиться над совдеповцами. Пригляди, чтобы к утру все было готово.
— Слушаюсь.
Ловили коней, набивали сетки сеном, коптили мясо, собирали со всех юрт баурсаки[36] и курт[37], и к рассвету отряд готов был двинуться в путь. Но случилась заминка. Приятная заминка: вернулся Васин и принес приятную весть.
— В Жаркенте председатель совдепа миллионер Кувшинов, с ним купцы Салихов, Мершанов, Иванов, бывший городской голова, бывший следователь и бывший судья. Туда и путь держать.
Верные слова. Теперь о маршруте подумать. Васин предлагает:
— Можно и предгорьем. Здесь сел да станиц погуще, поразгульней будет отряду.
— Хорошо. Двигаемся предгорьем, — согласился Андрей Левонтьев. — По коням!
Не екнуло в тот миг сердце у товарища Климентьева, не подсказало предчувствие, что сказаны роковые слова и для него, и для всей коммуны, что уже меньше чем через неделю въедут казаки в открытые ворота караван-сарая.
Могло бы, возможно, ничего не произойти, ибо вначале Левонтьев предполагал свернуть в степь по реке Чарын, и тогда коммуна осталась бы в полусотне верст восточнее, но прослышали казаки о коммуне, которая для баев была бельмом в глазу. Гневались баи оттого, что не отмщена смерть почтенного человека, главы рода, погибшего от рук — кого?! — самих сородичей. Молва многолика, и каждый выуживает из нее и запоминает то, что волнует его. Баи восприняли молву по-своему. Распаляла почтенных старейшин и аксакалов-богачей еще и боязнь потерять уважение и послушание своих бедных сородичей, которыми коммуна воспринималась как утренняя заря. Вот и старался каждый, у кого останавливался Левонтьев, очернить коммунаров.
После очередного обильного обеда с кумысом и бузой Левонтьев решил изменить маршрут отряда.
Узун-кулак[38] быстрее ветра нес весть о Левонтьеве, свирепом как тигр. Велики у страха глаза, вот и неслись от аула к аулу джигиты, снимались чабаны с обжитых мест, гнали поспешно овец и лошадей подальше в степь либо в горы, лишь бы в сторону от приближающейся лютой смерти.
