Надежда провела по лицу подолом фартука, словно стараясь стереть с него ярость.
– Я слила бульон в бидон, – тихо проговорила она. – Девчонкам оставила и бабе Юлке. Завтра снесешь…
* * *
Гаша перелила суп из бидона в оловянную миску, разогрела варево на буржуйке. Помешивала пальцем, чтобы не перегреть. Потом неторопливо ложку за ложкой вливала суп Косте в рот. Все скормить не удалось – больной прикрыл глаза и, казалось, уснул. Гаша поднялась, оправила белый передник, съела несколько волокон куриного мяса из миски и направилась к выходу.
– Стой! – он крепко ухватил ее за полу ватника. – А мясо где? Бульончик-то из курятины. Должно быть и мясцо.
– Тогда не спи, а рот шире открывай, – усмехнулась в ответ Гаша. – И еще. Помногу сразу нельзя. Помрешь.
И он послушно открывал рот, и делал по ее указанию не менее двадцати жевательных движений, и не клянчил добавки, когда она отбирала миску.
Потом она уходила в соседнюю палату и кормила там, и обрабатывала пролежни, и украдкой гладила шишковатую, поросшую светлым пушком голову, и величала по имени. А еще она садилась на край койки и позволяла ослабевшей ладони сжимать ее руку.
– …Придет ли час моей свободы? Пора, пора! – взываю к ней; брожу над морем, жду погоды, маню ветрила кораблей. Под ризой бурь, с волнами споря, по вольному распутью моря когда ж начну я вольный бег?..
[83] – Гаша, словно в полусне, читала отрывки из «Евгения Онегина», не заботясь о внимании слушателя. Спал ли он, грезил или бодрствовал, она знай бормотала свое, стараясь позабыть о неумолчном вое передовой.
Так прошел один день, и второй и третий. Отто затворился в реакторной, доктор Кляйбер лишь изредка выползал из анатомички, весь провонявший формалином. Доктор Рерхен бегал по двору, сыпя отборнейшим русским матом. Прыгая по непролазной грязи, он пытался отправить в тыл лабораторное оборудование и архив. Медсестры-венгерки паковали госпитальное добро. Гаша чутко прислушивалась к их разговорам. Все верно: наступление советских войск удалось приостановить. Но надолго ли? Говорили и том, что в окрестностях Горькой Воды стали появляться вражеские лазутчики. Венгры получили приказ не отлучаться из села в одиночку. Сами они ждали другого приказа, говорили о скором отходе на рубеж по правому берегу Днепра. Война возвращалась в Горькую Воду, война изготовилась к прыжку с противоположного берега реки Миус.
Леночка по-прежнему таскалась следом за Гашей по непролазной грязи до госпиталя и обратно. Она бралась за любую работу и исполняла ее с недетским старанием – мыла полы и посуду, стирала, таскала со двора дрова и воду. Лишь изредка, совершенно выбившись из сил, она пряталась под костину кровать. Укладывалась там, будто собачонка, на войлочной подстилке и засыпала среди дня на часок-другой. Из-под койки торчали ее ноги, обутые в большие кирзовые сапоги. Прибегал неугомонный Фекет, реготал на мадьярском наречии, тащил Леночку из-под кровати за ноги, надсмехался, называя ее «русской недоделкой». Леночка щурилась на бледный свет двадцативаттной лампочки и снова принималась за работу. Ее личико сделалось узким, словно сжалось, под глазами залегли синие тени.
Настал день, когда Костя поднялся на ноги и доктор Рерхен разрешил ему выйти на двор. Костя медленно прошел по больничному коридору, преодолел три ступени крыльца и уселся на завалинке. Гаша следовала за ним с миской супа в руках. Снаружи, на солнечном припеке, она кормила его с ложечки. Сначала с ней заговорил Отто. Потом явился доктор Рерхен. Этот казался совершенно довольным.
– Мы заберем его с собой в Вену, – сказал он. – Этот парень – доказательство, аргумент! Единственный из выживших!
– Есть еще и второй! – напомнила Гаша.
– Он есть, если встанет, – качал головой доктор. – А если нет…
И он махнул рукой в сторону заднего двора, туда, где в плохо отапливаемой конюшне трудился патологоанатом, неутомимый кромсатель трупов доктор Кляйбер.
Они беседовали на немецком языке, пока Костя, уперев затылок в нагретую солнышком стену, дремал. Гаша тревожно посматривала на Костю, но его лицо оставалось неподвижным.
Доктор Рерхен отошел. Костя пошевелился.
– Я не поеду в Вену, – проговорил он. – А эти… ученые доктора, если и поедут, то только в гробах.
Гаша вздрогнула.
– Ты спасала меня, – продолжал он. – Так спасай же до конца. Надо добыть оружие, и ты знаешь, где его взять.
– Не знаю… – растерялась Гаша.
– У того лощеного хлыща, – Костя раскрыл глаза и пронзительно глянул на Гашу. – У твоего сердечного друга есть пистолет. Укради его.
– Я не умею красть…
– Учись.
– Я не знаю, где он хранит пистолет.
– Пистолет в кобуре, а кобура в укромном месте, – Костя принял назидательный тон. – Найди его. Я научу, как найти.
– Я не стану. Одно дело – колоть физраствор вместо препарата, а оружие – это другое…
– Убивать все равно придется. Взять в руки оружие.
– Нет!
– Придется… Оружие должен обрести каждый. Только так добудем победу.
– Ты говоришь как политрук… – Гаша пыталась возражать, а у самой перед глазами стояла Надежда с окровавленным топором в руках.
– Я на Москве вором был, – внезапно сказал Костя. – И когда надо было спереть что, а квартира или склад велики, а цацки запрятаны бог знает куда, я их находил. Закрою глаза и ищу.
– Ты о чем это? – насторожилась Гаша.
– Укради пистолет…
Гаша уставилась на Костю так, будто видела его впервые. Глаза его были широко открыты и полны осмысленной ярости. Той самой ярости – жестокой, внезапной и всесокрушающей.
– Я не смогу… – Гаша снова испугалась.
– А ты не бойся, – попросил он. – Помнишь, ты потеряла… Что, бишь, это было? Припомни…
И она припомнила. Это случилось с месяц назад, когда Костя вышел из небытия и впервые заговорил с нею. Тогда она потеряла пузырьки с препаратом. Как обычно, заполнила шприцы физраствором, а пузырьки спрятала, не успела сунуть в топку буржуйки. И как только он догадался, едва живой, снулый, беспомощный.
– Вспомни, – настаивал Костя. – Прикрой глаза, представь себе искомый предмет. Ну!
– Сейчас? – отозвалась Гаша.
– Нет. Сейчас не надо. Ступай туда! – он махнул рукой в сторону реакторной.
– Но как я туда пойду? Зачем?
Костя усмехнулся.
– Ты же ходишь к нему. Правда?
– Когда позовет…
– Но он же нравится тебе, а теперь ему некогда. Позабыл, отвлекся, так бывает, – он снова усмехнулся лукаво, зло, с издевкой.
– Тебе не все равно? – смутилась Гаша.
