Девять лет. В один момент была изломана и исковеркана судьба отца. Да и вся наша семья вскоре прекратила свое существование. Узнав о приговоре, мать долго приходила в себя. Бабушка этот удар перенесла также очень тяжело. Я боялся, что к ее двум инфарктам может добавиться третий. На следующий день после приговора она пошла на свидание к отцу и… не узнала его: перед ней предстал абсолютно седой человек – ее сын.
Мы пытались что-то делать, как-то исправить ситуацию. В тот же день мать обзвонила всех, кого только смогла, пытаясь найти хоть кого-нибудь, способного помочь нашей беде. Вот только… Мы были чужими. Те наши знакомые, кто нам тогда сочувствовал, делали это в основном шепотом. Те, от кого что-то могло зависеть, в большинстве сами оказались замешанными в этом деле и даже говорить на опасную тему не хотели.
Через три дня, взяв взаймы денег, мать улетела в Москву. Вся надежда была на Генеральную прокуратуру. Все оказалось тщетно – ее не приняли. И единственное, что она смогла сделать, это написала письмо на имя Генерального прокурора и оставила в приемной. Даже этого в тот момент было много, она боялась, что если напишет письмо в Астрахани и пошлет по почте, то за пределы города оно не выйдет. Конечно же, боялась она не без оснований.
Мы все писали тогда письма. Я написал несколько писем лично от себя, постарался обрисовать нашу ситуацию, как можно доступнее. Я писал о том, что болею с детства и не могу ходить; что отец был единственной опорой нашей семьи; что сейчас нам надеяться не на что и не на кого. Я просил только одного – разобраться в деле «по справедливости». В то время я еще продолжал верить, что справедливость в конце концов должна восторжествовать. До суда я считал: если человека сажают в тюрьму, то это не может происходить без причины; я хорошо усвоил поговорку, что «дыма без огня не бывает». Как оказалось, в российском правосудии бывает все.
Бабушка писала письма от своего имени и посылала их одно за другим. Она рассказывала о себе, о своей жизни, о нас. Она тоже молила о помощи земных чиновников и ходила в церковь ставить свечки небесным.
Мы слали письма всюду, куда нам советовали «знающие» знакомые: в Генеральную прокуратуру СССР, в Верховный суд СССР, в Кремль, в ЦК КПСС, мы писали письма лично Генеральному секретарю ЦК КПСС. Наступило время, когда Генеральные секретари ЦК КПСС менялись почти каждый год
[3], и я уже не помню точно, на чье имя мы писали и кого мы умоляли нам помочь.
А потом мы ждали ответов.
Бабушка и мать ходили к отцу на свидания. Носили передачи. Мы пытались найти людей, имеющих возможность передать отцу самое необходимое. Особенно тяжело было передавать мазь, ту специальную, самодельную мазь от псориаза, без которой его жизнь была невыносима.
Через некоторое время мы начали получать ответы.
Из Генеральной прокуратуры СССР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Генеральную прокуратуру РСФСР и что нам обязательно должны оттуда ответить. И что дело отца будет внимательно рассмотрено. А из Генеральной прокуратуры РСФСР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Астраханскую областную прокуратуру. И что оно обязательно будет внимательно рассмотрено.
Из Верховного суда СССР нам отвечали, что наше письмо переправлено в Верховный суд РСФСР, а оттуда дальше, в Астраханский областной суд. Что дело внимательно будет рассмотрено.
Из Кремля, из ЦК КПСС, из приемной Генерального секретаря, нам также ответили, что наше письмо, переправлено в Астраханский обком партии. И что дело внимательно будет рассмотрено.
Те, на кого мы жаловались, должны были рассматривать жалобу на самих себя. Что можно придумать циничнее в стройной и хорошо отлаженной бюрократической системе? Система работала безупречно: с равнодушием тупого животного день и ночь пережевывала судьбы людей.
Мы неожиданно узнали, что и отца, и Астахова из Астрахани увезли. Куда-то по этапу, а куда – неизвестно. А потом долго пытались выяснить, куда увезли отца, и вновь писали письма. Нам отвечали, что «дело внимательно рассматривается», и что осужденных увезли из Астрахани как раз в связи с этим рассмотрением. И мы получили письмо от отца, из колонии откуда-то из-под Ярославля. Он нам писал, что очень надеется, что все скоро разрешится к лучшему. И у нас появилась надежда.
Спустя полтора года мы узнали, что отца вернули в Астрахань. Из Астраханской областной прокуратуры пришел ответ, что помочь они ничем не могут, что дело пересмотрено и приговор оставлен в силе. А еще через некоторое время адвокат Астахова сказал матери, что его бывший подзащитный расстрелян…
Бабушка продолжала писать письма, носить передачи, ходила на свидание к отцу, делала попытки найти «нужного» человека, чтобы передать на «зону» лишнее письмо или пачку сигарет. Она продолжала ходить в церковь, ставить свечи. Она надеялась на помощь неба. Больше надеяться нам было не на кого.
Мать подала на развод. Они с моей сестрой переехали жить в пригородный поселок Осыпной Бугор, где находился дом, который отец строил, до того как оказался в тюрьме. Он так его и не закончил.
* * *
Когда-то отец рассказывал мне, что, будучи моряком, в австралийском городе Сиднее он познакомился с девушкой. Очень красивой и достаточно состоятельной. Они понравились друг другу. Джейн, как ее звали, предлагала ему остаться с ней.
– Но у меня дома родился сын, – так отец закончил свой рассказ. Не о жене он вспомнил в то время, о сыне. Если бы отец мог предположить, какое ждет его будущее…
На пути в институт
Помочь мне никто не мог. У меня не было ни знакомых, ни родственников, имеющих отношение к институту. Решившись поступать, я оставался один на один с проблемами, которые возникали и могли возникнуть. В этом меня еще раз убедил разговор с отцом. Он состоялся незадолго до того, как в нашей семье случилась беда. Как-то вечером отец стал рассказывать о своей жизни, как учился, как тяжело им было жить, потому что они с сестрой рано потеряли своего отца, из-за чего им пришлось совмещать учебу с работой. Как, несмотря на все это, он смог получить два высших образования, стал директором. Без всяких связей и протекций. Он рассказывал, как они с матерью ждали моего рождения, и как он радовался, когда, там, в плавании, на китобойном корабле в Арктике, получил телеграмму с долгожданной новостью. И как мечтал, что вместе с сыном будет ездить на рыбалку, на охоту. И все это, пока не узнал, что сын неизлечимо болен.
Отец говорил и говорил, давая понять своим рассказом, насколько я его разочаровал. Сколько его надежд я разрушил своей болезнью. Родиться то я родился, да вот что толку? Ни на охоту, ни на рыбалку со мной сходить он не может. Да что там охота – соседям показать меня стыдно.
– Так что, сынок, пенсию назначили, больше тебе ничего и не нужно, – я понял, что его монолог приближается к концу, и поторопился вставить:
