Впрочем, когда мать уезжала, начиналось то же самое. Только уже недобро о матери говорила бабушка, и также вспоминались прошлые обиды, а я снова – поддакивал, и соглашался, и кивал. Я хотел быть хорошим со всеми, а выходило, что предавал. До сих пор все это лежит на сердце тяжелым грузом. Понимаю, что ничего уже не исправить. От этого еще тяжелее становится. Я хотел, очень хотел иметь семью, жить в семье, хотя уже тогда понимал, что никому в семье я не нужен. Понимал, однако, все же пытался выстраивать какие-то отношения между мной и бабушкой, мной и матерью, мной и сестренкой. Меня очень пугало само название «Дом инвалидов». Пугало почти до смерти. Я боялся попасть в это место. Боялся и надеялся, что мои родные все же не допустят этого. Если бы человек имел возможность предвидеть свое будущее?! Впрочем, лучше не надо.
* * *
Непрерывные переживания, связанные с отцом, хлопоты по обмену квартиры, собственные болезни все это медленно, но верно подтачивало бабушкины силы. А тут еще я добавлял ей забот.
Постоянные стрессы и то, что происходило с руками, сильно отразилось на моем характере, во мне появилась озлобленность. Понимание, что я напрасно родился и непонятно зачем живу, вызывало приступы злобного раздражения всем, что меня окружало. В первую очередь я озлобился на самого себя: шальная мысль о самоубийстве, невзначай залетевшая в мою скорбную голову, как-то незаметно стала привычной. Я думал о самоубийстве, иногда часами рисуя в мозгу сопутствующие картинки и приходя в отчаяние от сознания, что моя смерть вызовет у родных только вздох облегчения. Я стал говорить об этом бабушке, чем конечно же расстраивал ее. Тогда же понемногу я начал курить. «Буду медленно себя убивать», – думал я, хотя бабушке сказал совсем другое.
Бабушка курила. Она курила всю жизнь. Несколько раз пыталась бросить, особенно в те периоды, когда лежала в больнице после инфарктов и сильных сердечных приступов. Закурив, я ей сказал: «Вот когда ты бросишь, тогда и я». Она не бросила, но и я серьезно курить не начал – побаловался примерно с месяц и прекратил. Ничего привлекательного в процессе вдыхания дыма я не нашел и не понимал, зачем бабушка курит, и при этом все время хватается за сердце. Это часто служило поводом для наших ссор. Я ее просил не курить, а она мне: «Ты не имеешь права мне приказывать».
Часто между нами начинался спор из-за ее веры в Бога. Вера ее, на мой взгляд, была более чем странная. Я не понимал такой веры. В Бога я тогда не только не верил, а демонстрировал бабушке самый ярый атеизм.
Как я мог верить в Бога? В Бога, который, по словам бабушки, «все это сотворил и всем руководит, всеми делами». За что же тогда со мной Он так? А с ней? Я смеялся над бабушкиной верой. Мне было непонятно, как можно молиться по написанным на бумажке молитвам; как можно считать святой доску с нарисованным на ней лицом – икону, которая висела у бабушки в комнате; как можно молиться молитвой, слов которой нельзя понять? Меня раздражала ее странная вера, основанная непонятно на чем, замешанная, как мне казалось, на элементарном суеверии. Бабушка прятала листочки с молитвами в одежду, когда отправлялась к отцу на свидание, «чтобы молитва охраняла». Я постоянно задавал ей вопросы, заранее зная, что ответов у нее нет. Понимал, что делаю ей больно, но все равно ерничал. Моя озлобленность ослепляла меня. Может быть, потому что бабушкино поведение часто направлялось малообъяснимыми для меня предрассудками?
– Антон, я ухожу, – как-то сказала бабушка. Мне не нужно было этого говорить. Она начинала одеваться, и я понимал, что она скоро уйдет.
– Куда, бабуля?
Вопрос был абсолютно невинный и, на мой взгляд, вполне естественный. В нем заключался не праздный интерес. Если бабушка уходила надолго, требовалось заранее попросить подать все, что мне могло понадобиться за время ее отсутствия: чашку с водой, предметы для туалета…
– Надо спрашивать не «куда?», а «далёко?» – ответила она вдруг со злостью в голосе. – А теперь ты мне всю дорогу «закудыкал»!
Она села и никуда уже не пошла. И весь день после этого со мной не разговаривала. Конечно же, во всем был виноват я. Сорвал своим неправильным вопросом все ее планы.
Это только один пример того, как она относилась даже к таким мелочам. Я откровенно этого не понимал. И почему-то связывал ее суеверное поведение с православной верой. Разницы тогда я никакой не видел.
* * *
Наконец, бабушке удалось найти вариант обмена, устраивающий всех. Обмен был какой-то тройной или даже четверной, то есть в этом обмене участвовало не две стороны, а больше. Я не вникал в тонкости. Помню только, мы переехали в дом, находящийся в том же районе, где мы жили. Люди, съехавшие с квартиры, оставили нам свой старенький телевизор. Телевизор был черно-белый, но с большим экраном. Я наслаждался. Почти год прошел с того момента, когда я последний раз смотрел телепередачи. Кроме телевизора съехавшие жильцы оставили нам свой кондиционер. Он был врезан в окно, и они не стали его вынимать. Иначе окно пришлось бы менять. Думаю, эти люди вошли тогда в наше положение. Я им был очень благодарен и тогда, и сейчас. Первый раз в жизни я жил в квартире с кондиционером. Только тот, кто хоть однажды парился летом в астраханской жаре, может понять, о чем я говорю.
Переезд отнял у бабушки последние силы. Приступы участились. Почти каждый день я набирал «03». Диспетчеры, принимающие звонки, меня уже узнавали. Как только я произносил: «Борисова Елена Антоновна», – мне тут же отвечали: «Высылаем машину».
А потом приходилось ждать врачей в течение часа. Они приезжали и все чаще перед тем, как уехать, говорили, что бабушке необходимо лечь в больницу. Во-превых, ее нужно тщательно обследовать. А во-вторых, ей просто жизненно необходимо отдохнуть от всего. Бабушка молча кивала головой. Единственное, что ее удерживало от больницы, – это я. Она не могла бросить на произвол судьбы беспомощного внука. Долго, однако, так продолжаться не могло.
Терпение врачей окончательно лопнуло в один из дней. После очередного звонка и приезда «неотложки» они пообещали, что, когда я вызову их в следующий раз, они заберут бабушку в больницу. Если же она не поедет с ними, то больше на вызовы они приезжать не будут. Бабушке ничего не оставалось, как согласиться. Требовалось только решить, что делать со мной.
К счастью, накануне я получил долгожданный ответ из Москвы из ЦИТО. Как и ожидалось, мне отказали. Причина отказа проста: Астраханская область территориально относилась к Саратовскому НИИ травматологии и ортопедии. Как раз к тому институту, в котором я уже лежал, когда мне было восемь, и где со мной ничего не стали делать.
Я решил попытаться попасть в эту клинику еще раз. Терять в то время мне было нечего. Но направление в Саратовский НИИ могли дать только в областном отделе здравоохранения. Для этого требовалось подробное описание состояния моего здоровья. Это могли сделать лишь в областной больнице. У меня, наконец, появился вполне легальный предлог лечь в клинику на то время, пока бабушка немного подлечится. За помощью мы обратились к деду.
Не было, наверное, ни одного кабинета в облздравотделе, где не побывал бы Андрей Аврамович. Не найдется ни одного тамошнего начальника, которому не удалось бы рассмотреть все дедушкины ордена и медали, прежде чем он смог получить для меня направление в ортопедическое отделение Астраханской первой областной клинической больницы. Дед, если он хотел чего-то добиться, обязательно этого добивался. Он умел быть настойчивым. Так получилось, что в один и тот же день, и я, и бабушка переселились каждый в свою больницу. Бабуля могла лечиться со спокойной душой – я был под присмотром врачей.
