– Мы к Тане пришли, – просто ответил дед и снова отвел глаза.
Оказалось, он и мать пришли к сестренке, которая одновременно со мной лежала в том же здании, но только на четвертом этаже. У нее воспалились гланды, и ей два дня назад сделали операцию. Мать сейчас у Тани, а дед, узнав, что я тоже здесь, решил навестить внука.
Слова дедушки оказались болезненными. В очередной раз мне давали понять, что я представляю собой нечто неприличное, отталкивающее, нечто такое, что даже родная мать избегает общения со мной, с рожденным ей же самой, разумным, но как бы и не человеческим существом.
Позже я узнал, что Таня лежала в больнице целую неделю. Каждый день к ней приходила мама. Ко мне она не зашла ни разу.
С утра до вечера
День в больнице начинался с утреннего обхода медсестры, с измерения температуры. После этого та же медсестра разносила на подносе лекарства в мензурках, с написанной на каждой склянке фамилией. У меня никаких назначений не было, поэтому я мог спать вплоть до прихода санитарки, которая выносила судна из-под кроватей лежачих больных, мыла полы. Просыпался я как раз к тому моменту, когда она подходила ко мне с чайником воды и небольшим тазиком для умывания.
Для меня тазик был большой, руки поднимать я не мог, тем более держать их над тазом, поэтому просил намочить часть полотенца. Полотенцем протирал лицо и руки. Попросив санитарку выдавить на щетку зубную пасту, я чистил зубы, прополаскивал рот и сплевывал в тазик.
На большой, в несколько этажей, тележке развозили завтрак. Как правило, это была каша, кусок хлеба с маслом и стакан чая, вкусом больше похожий на воду. Он и был водой, потому что чай для больных заваривали в пропорции: две чайных ложки на пятилитровый чайник. Только по цвету можно было догадаться, что это чай.
Обед начинался с той же самой тележки, на полках которой на этот раз теснились глубокие железные миски с супом и тарелки со вторым блюдом. После того, как алюминиевые сервизы собирали и увозили, проходило еще три – три с половиной часа и вновь раздавалось унылое дребезжание приближающейся «кормилицы». Это «ехал» ужин, состоящий из тарелки каши, стакана кофе и нарезанного кусками хлеба.
Я не могу описать, что это был за кофе или что нам давали вместо напитка с таким названием. В этой больнице я впервые в своей жизни попробовал настоящий растворимый кофе, который мой сосед приготовил, вскипятив воду в стакане самодельным кипятильником. Кипятильник был сделан из связанных обыкновенной ниткой двух лезвий для бритья, кусочка стекла между ними и прикрученных к лезвиям проводов с вилкой – больным запрещалось иметь в палате любые электробытовые приборы кроме бритв, и некоторые постояльцы, с богатым жизненным опытом, мастерили такие кипятильники.
Попробовав впервые тот самый, растворимый кофе, я испытал легкий гастрономический шок. До этого слово «кофе» означало для меня ту, непостижимого вкуса бурду, которой меня поили во всех казенных заведениях.
После ужина, который завершался, как правило, в шесть часов вечера день заканчивался. Больше ничего не происходило. Для меня. Для большинства же больных только после ужина и наступало время активности.
Если кто-нибудь со стороны решил бы поинтересоваться содержимым «обеденных» тележек, он бы обнаружил, что количество привозимой и увозимой еды было примерно одинаковым. К больничным харчам почти никто не прикасался. Разве что брали хлеб и масло. Я не входил в число этих счастливчиков, потому что рассчитывать мог только на те скудные и не аппетитные калории, которые предлагала мне бедная советская больница.
Многие сразу после ужина разъезжались по домам. Тех, кто не мог уехать, обычно навещали родные. В это время все и начинали питаться по-настоящему.
Когда наступал вечер и появлялись посетители, мне становилось очень неуютно из-за борьбы начинавшейся внутри меня. К лежачим больным нашей палаты приходили близкие и приносили поесть. Не знаю почему, но они всякий раз угощали и меня. Я, соблюдая приличия, конечно же отказывался. Но совсем не убедительно. За много лет кочевания по различным лечебным заведениям мне настолько опротивела казенная пища, что всем этим больничным кашам и «кофеям» я часто предпочитал элементарное голодание. А на пустой желудок не получалось всерьез отказываться от предлагаемой аппетитной домашней снеди. В противостоянии гордости и голода победу всегда одерживал последний. А я потом мучился угрызениями посрамленной гордыни. До очередного угощения.
В свободное от приема пищи время я откровенно скучал. Кроме еды и чтения делать было нечего. При больнице работала небольшая библиотека, но хороших книг там было немного. Большинство из них я прочитал еще пару лет назад, в то время, когда лежал в детском отделении.
Библиотекарь обходила палаты раз в неделю. В первый ее приход я заказал детективы, все какие есть. Несколько часов спустя она принесла двенадцать книг. Я взялся читать. Через пять дней все детективы были перечитаны и больше ничего интересного для меня в библиотеке не нашлось. Хотя, может, что и было. Я всегда очень жалел, что не мог добраться до библиотеки сам.
Телевизоры в отделении имелись, но всего два на семьдесят с лишним человек. Один стоял в женском крыле коридора, второй – в мужском. В палатах телевизоров не было, если только кто-то из больных не привозил телевизор из дома. У нас в палате таких владельцев не оказалось. Днем включать телеприемники не разрешалось, потому что «не положено». Заведующий лично ходил и проверял.
Учебное пособие
Самым популярным развлечением в палате были разговоры «за жизнь». Я в этих беседах участия не принимал. Моя жизнь, состоявшая в основном из путешествий по больницам, никого не интересовала. Больничный быт и обстановка окружали нас со всех сторон. Разговаривать старались на «внебольничные» темы.
Было у нас еще одно «развлечение». Отделение взрослой ортопедии служило практической базой для кафедры хирургии Астраханского медицинского института. Это означало, что каждый день, как минимум один раз, кто-то из врачей, совмещавших преподавательскую деятельность в мединституте, заходил в нашу палату с группой студентов, чтобы «не формально» закрепить в молодых мозгах будущих медиков вызубренные ими теоретические болезни. И тут выяснилось, что с моим редким заболеванием я – наиболее рассматриваемый, наиболее ценный «экспонат» этой ортопедической «выставки».
Мой нестандартный вид никогда не оставлял окружающих равнодушными. Ничего не поделаешь – все, что выбивается из нормы, неумолимым магнитом выворачивает глаза человеку. И я здесь не исключение. Сколько раз наблюдал за собой, как мой взгляд помимо воли возвращался к отсутствующему зубу в челюсти или какому-нибудь другому дефекту на лице нового собеседника. На несовершенства старых знакомых внимания уже не обращаешь.
В человеке, и во мне в том числе, сидит трудно объяснимая для меня тяга к неприродной эстетике. Когда я первый раз увидел аквариумных рыбок с чудовищно вытаращенными глазами – «телескопов», внутри меня что-то перевернулось. Я смотрел, и смотрел, и чувствовал, как их глаза «навыкате», жирные тела, судорожные движения в толще воды и отвращают меня, и притягивают одновременно. Но в какой-то момент они стали мне симпатичны, хотя и были «неправильными» рыбами. Вот только сами «телескопы», по моим наблюдениям, о своей ненормальности не думали, свой внешний вид считали совершенно естественным и жаловаться на кормежку, температурный режим и злую судьбу явно не собирались.
