Это все, что осталось в моей памяти от встречи 1986 года. Не было ни елки, ни Деда Мороза, ни просто собутыльников. Были многократные потери и возвращения сознания. И такими же проблесками выхватываются первые три или четыре дня наступившего года.
Окончательно в себя я пришел только на пятый день. И потом сознание уже не терял. Организм победил. А может быть, потому и победил, что сознание было проблесковое? Жить тогда мне не хотелось.
Через четыре недели я вновь очутился в ортопедии, очень ослабленный, с многочисленными переломами. Переломы – это было привычно. Это была моя жизнь.
Профессор Демичев появился на третий день. Я увидел его улыбающееся лицо и, подумав, что сейчас услышу хорошие новости, понял, что могу простить ему все на свете.
– Здравствуйте, Николай Петрович! – я, так же как и он, улыбался.
– Здравствуй! Что ж ты нас напугал?
– Да я и сам не понял, как это так получилось…
Я отлично понимал, моей вины в том, что произошло, не было, но от его вопроса почувствовал себя виноватым.
– Мы здесь, пока тебя не было, решали, что с тобой дальше делать.
– И что? Операция все же будет? Когда? – у меня перехватило дыхание. Неужели?…
– Ты ведь знаешь, что после перенесенного воспаления легких, а особенно в твоем положении, операцию делать нельзя. Опасно.
– Не понял… – я ожидал не этого. Его улыбка в начале разговора обещала мне совсем другое.
– Чего ты не понял? Я тебе говорю, что оперировать тебя нельзя.
– Совсем нельзя? Вы отказываетесь?
– Я же сказал, что «пока» нельзя.
– И что мне делать?
– Ну, ты же понимаешь, здесь тебя держать мы не можем. Ты уже и так залежался. Знаешь, сколько дней больной может лежать в отделении?
– Двадцать один день?
– Правильно. Ты уже все сроки перележал, – он опять улыбнулся.
– Что мне делать?
– Мы тебя сейчас выпишем. Через восемь месяцев позвони мне или Озерову. Мы тебя положим.
– Так вы меня будете оперировать?
– Поезжай домой, подкрепись. Ты сейчас сильно ослаб. Потом приедешь, и будем думать.
Опять «думать»… Профессор явно рассчитывал, что за восемь месяцев меня не станет, а вместе со мной умрет эта назойливая проблема. Теперь я понял, почему он улыбался. Демичев прилюдно пообещал меня прооперировать, но связываться со мной не собирался, и все то время, пока я ждал операции, он искал благовидный предлог для отказа. Николай Петрович сохранял лицо. Я заболел просто к счастью. Очень удачно заболел. Отсюда и улыбка на лице профессора.
На следующий день подошла старшая медсестра и сказала, что они заказали машину. Завтра меня отвезут домой. Я ее попросил, чтобы она позвонила в нашу квартиру, узнала, дома ли бабушка. У меня не было ключа, к тому же, если она еще в больнице, жить мне не с кем. Я просто умру от голода. Через несколько минут «старшая» сообщила, что бабушка уже пять месяцев живет дома.
Для меня не было ничего необычного в том, что за полгода, проведенных в больнице, ко мне никто не пришел. Все так и должно быть в моей жизни. Может «не должно» так быть, но так – было, я привык. Можно было подводить итоги, но какие: окончательные или промежуточные?
Я всерьез рассчитывал на несостоявшуюся операцию. Это была моя последняя надежда. Всюду, куда я обращался, мне отказали. Пообещали здесь. Потом использовали как учебное пособие и под благовидным предлогом тоже отказали. Не умеют или боятся? Разницы для меня никакой. Руки почти не работают. Пройдет еще немного времени, и левая рука откажет окончательно. Рука, которой я хоть чуть-чуть, хоть что-то могу делать. Какой смысл от моей жизни? Кому она нужна? Родным не нужна, а больше у меня никого нет. Значит и мне не нужна.
Моя кровать освещалась лампочкой, горевшей в коридоре. Я думал о том, что это последняя ночь, которую я проживаю в этой больнице, в этом отделении и жалел, что не могу сделать так, чтобы эта ночь стала вообще последней в моей жизни. Сон не приходил. Я мог бы попытаться заснуть, приняв снотворное, – у меня уже скопилось несколько таблеток, но они предназначались для другой цели. Внезапная болезнь нарушила мой план. И хотя сегодня перед отбоем медсестра принесла очередной желтый шарик, для того, что я задумал, снотворных горошин было недостаточно. «Ничего, дома что-нибудь придумаю, с чем-нибудь смешаю», – утешал я себя. Лучше было бы умереть в больнице, чтобы не доставлять хлопот бабушке, но выбора не оставалось. – «Ну, подумаешь, три дня она похлопочет, зато потом никаких проблем. И отцу после освобождения не надо будет голову ломать, что со мной делать, куда пристроить», – обреченно думал я. Много мыслей роилось в моем мозгу, но все они сходились к одному: «Это конец?» – спрашивал я себя и сам себе отвечал: «Да, это финиш. Дорога жизни, по которой я, корчась, полз, преодолевая физическую боль и душевные муки, доставляя неудобства близким, эта моя дорога заканчивается бездонной пропастью, куда я вот-вот „ухну“ со всеми своими несбывшимися мечтами…» Внешний мир меня отторгал. Отторгал легко, с жизнерадостной профессорской улыбкой. Я был вопиющим нарушением всех биологических законов, как и странная рыбка «телескоп», но в отличие от аквариумного благоденствующего уродца я должен был умереть как не прошедший естественный отбор, как слишком нестандартный представитель Хомо Сапиенс. Я сделал все, что от меня зависело. Написал письма всюду, где, как я надеялся, мне могли помочь. Но отовсюду получил отказ. Хотя?…
Последнее письмо
Однажды меня посетила идея написать некое письмо. Правда, не совсем было понятно, чем мне там могут помочь, поэтому я отбросил идею как бесполезную авантюру. Теперь же в ночной палате, перебирая в памяти все, что было сделано мной для собственного спасения, я обнаружил, что она не такая уж и бездарная. Во всяком случае этот вариант показался мне более разумным, чем вариант со снотворным, которого все равно было мало.
Как хорошо, что накануне я упросил соседа подарить мне обычную школьную тетрадь в клеточку. В тот момент я не собирался ничего писать. Попросил так просто, на всякий случай. И вот случай подвернулся.
Прижав тетрадь подбородком к груди, я осторожно вырвал двойной лист и посмотрел на книжку, которую нужно было «взять» с тумбочки и подложить под бумагу. «Шагая» пальцами по тумбочке, я подтянул левую руку до книги и положил указательный палец на обложку. При этом мой мизинец как бы цеплялся за край тумбочки. Подумав, что одного указательного будет недостаточно, поднял еще и средний палец. Резко нажав на край книги, я проследил, как она слегка взлетела вверх, перевернулась и упала на кровать. Все прошло удачно. Здесь я могу ее достать. Книга была в твердой обложке – самая подходящая «подставка» для написания письма.
Писать предстояло левой рукой, которая была сломана в двух местах, но для письма мне нужна только работающая кисть и пальцы. С этим у меня все в порядке. Пальцы еще ни разу не ломались. Я развернулся так, чтобы свет из коридора падал на бумагу. Уцепившись за одеяло правой рукой, которая сейчас нужна мне только в качестве подпорки, я задвинул на нее книжку и положил сверху лист бумаги, стараясь при этом придерживать его мизинцем, чтобы он не соскальзывал.
