Поза, в которой я сейчас находился, была очень неудобной. Чтобы видеть лист, лежащий на груди, голову приходилось до предела наклонять вперед. А наклонив ее, трудно было дышать. Процесс строился следующим образом: я делал несколько глубоких вдохов, затем задерживал дыхание, нагибал голову и начинал писать пока хватало воздуха, после чего откидывал голову назад, приводил дыхание в норму, вновь делал три-четыре вдоха, и все повторялось сначала.
Требовалось много усилий и времени, но в тот момент это была единственная поза, которую я изобрел для себя и в которой мог писать. А писал я следующее:
«Уважаемый, Михаил Сергеевич!
Меня зовут Антон Борисов. Я решил написать Вам после того, как использовал все возможности для того, чтобы получить помощь. Я понимаю, что мое письмо скорее всего до Вас не дойдет. Шансов на это у меня практически нет. Но я все равно решил написать, потому что больше никаких возможностей у меня не осталось.
Я хотел бы обратиться к Вам с просьбой. Может быть, для Вас то, о чем я хочу просить, совсем ничего не будет значить, но для меня сейчас это равносильно жизни или смерти.
Прежде чем осмелиться потревожить Вас своей просьбой, я сделал множество попыток добиться этого самостоятельно. Я написал много писем в те места, где мне могли бы помочь. Но в ответ на множество писем, отосланных мной, я получил столько же отказов.
Хотел бы написать немного о себе. Мне 21 год. Я закончил 10 классов и в прошлом году поступил в институт. Все вроде бы хорошо, но у меня есть одна большая проблема.
Дело в том, что я болен. Болен с детства, и болезнь неизлечима. Я не могу ходить, не могу сидеть. Я – только лежу и только на спине. Это моя реальность, но я к этому привык. Точнее, я с этим живу, и это уже не проблема для меня.
А самое главное – я не могу жить, ничего не делая. Я очень хочу приносить пользу. Но с некоторых пор это стало очень большой проблемой для меня.
После того как я поступил в институт, мои руки, которые и до этого доставляли мне хлопот, стали отказывать. Сейчас я с очень большим трудом могу писать левой рукой. И это все, что я могу делать сейчас руками. Потому что уже долгое время я не могу делать абсолютно ничего правой рукой.
Мое заболевание неизлечимо, я это знаю и смирился с этим. Но скоро, когда окончательно откажет моя левая рука, я стану растением.
Я не могу так жить.
Я много слышал за свою жизнь и продолжаю слышать, что у нас в стране все делается для человека. И я верю в это. Верю, потому что только верить мне и остается. Я знаю, что можно что-то сделать с моими руками или хотя бы попробовать. Но везде, куда бы я ни обращался, мне отвечают отказом. Я попробовал написать в Москву, в ЦИТО, оттуда мне ответили, что наша Астраханская область территориально относится к Саратовскому НИИ травматологии и ортопедии и что я должен обращаться туда. Для того чтобы получить направление в Саратовский НИИ, я лег в Астраханскую 1-ю областную больницу. Отсюда написали письмо в Саратов с описанием моего состояния, но оттуда я тоже получил отрицательный ответ. Я предполагал, что так и будет, потому что я уже когда-то лежал в Саратовском НИИ и мне ничего там не сделали. В конце концов мне пообещали помочь здесь, в Астрахани. Но теперь и это обещание так и осталось обещанием. Я понимаю, что ничего мне здесь делать не будут.
Уважаемый, Михаил Сергеевич, я Вас очень прошу, помогите мне! Я прошу только о том, чтобы помочь мне лечь на лечение в Москву, в ЦИТО. При этом я отлично понимаю, что сделать что-то для человека, имеющего мое заболевание, очень сложно. Но я прошу помочь мне попасть в ЦИТО, чтобы там просто попробовали что-то сделать. Я всю свою жизнь провел в больницах, и еще ни разу не лежал в больнице, чтобы при этом меня еще и лечили. Прошу Вас, помогите мне попасть в ЦИТО. Я согласен на все, что там может произойти. Это единственное, что мне необходимо, и единственное, о чем я осмеливаюсь попросить. Больше ничего мне не нужно.
Я прошу Вас, умоляю, помогите мне! Я не могу так жить! Жить и ничего не делать. Может это громкие слова, но я так понимаю. Пожалуйста, помогите мне!
Я не надеюсь, что письмо это дойдет до Вас. Если это случиться, то это будет что-то невероятное, но это единственный и последний шанс, который остался у меня. Я хочу его использовать.
Прошу Вас, помогите мне.
Очень прошу Вас, простите мне это сумбурное письмо.
У меня осталась последняя надежда. Помогите мне, пожалуйста.
С уважением и надеждой, Антон Борисов».
Я запечатал письмо и написал адрес: «Москва. Кремль. Михаилу Сергеевичу Горбачеву». Это было похоже на чеховское «на деревню дедушке», вероятность того, что письмо дойдет по назначению, была практически нулевой. Я это отлично понимал.
Но что мне с того понимания? У меня оставался единственный шанс, и я должен был его использовать. А иначе? Иначе не буду честен перед собой. В тот момент, когда мое решение уйти из жизни вступит в решающую фазу, на вопрос: «Все ли ты сделал?» – я хотел бы ответить: «Да, все! Возможное, невозможное, и даже попытался сделать невероятное».
Утром я попросил одну из медсестер, положить письмо в почтовый ящик. Она взглянула на адрес и посмотрела на меня с какой-то настороженностью. Я даже подумал, что сделал ошибку, обратившись к ней. Она могла подумать, что в письме я жаловался на сотрудников ортопедии.
– Пожалуйста, опусти его в ящик. Это для меня очень важно.
– Хорошо, сделаю.
Я ей поверил. А больше мне ничего и не оставалось.
Прорыв
После обеда я начал прислушиваться к разговорам, доносящимся из коридора. Обычно это срабатывало, и если добросовестно напрягаться, то можно было слышать все, что там происходило, и быть заранее готовым. Например, если кого-то в нашей палате должны были оперировать, мы всегда старались уловить громыхание приближающейся каталки или когда там, вдали, кто-нибудь произнесет его имя.
– За Борисовым машина.
Я уже был готов. Тяжело переживал лишь то, что долгие месяцы пролежал здесь впустую.
Дома все оставалось по-прежнему. Вот только в состоянии здоровья бабушки больших изменений к лучшему не произошло. В больнице ее немного подлечили, но по утрам, как и раньше, она чувствовала сильную слабость. Все чаще внезапно хваталась за сердце, садилась на ближайший стул, клала в рот таблетку нитроглицерина и после этого в течение получаса неподвижно сидела, думая о чем-то своем, приходила в себя.
Я понимал, надолго ее не хватит, и мне уже сейчас нужно решать, с кем придется жить дальше. Единственным вариантом оставался наиболее тяжелый – дом-интернат для престарелых и инвалидов. Когда я начинал об этом думать, меня охватывал не ужас, меня охватывало состояние, похожее на безвременную кончину. В моем представлении попасть в это место было равносильно смерти. Всю свою жизнь я и так провел в казенных домах. А теперь мое будущее навсегда и бесповоротно должно было связаться с этим страшным местом. Лучше – смерть.
