Через сутки мы подъезжали к Москве. Как только замелькали московские пригороды, дед пошел к проводнице и попросил, чтобы она сообщила, что едет человек, которому нужно попасть в Центральный институт травматологии и ортопедии, а передвигаться самостоятельно он не может.
Когда мы прибыли, на перроне нас уже встречали: медсестра вокзального медпункта и какой-то небритый мужик в фуфайке. Мужик толкал перед собой полуржавое инвалидное кресло на колесах. Кресло, конечно же, не пригодилось, в нем нужно было бы сидеть, чего я, естественно, не мог. Но помощью мужика мы попытались воспользоваться, попросили помочь вынести меня из вагона. Впрочем, он только добавил суеты. Пришлось еще раз пройти через кошмар, пережитый при посадке. К пяти переломам добавились еще два.
Какое-то время мы ожидали в медпункте Павелецкого вокзала, пока не подъехала машина, чтобы отвезти меня в ЦИТО.
Конечно же, когда меня затаскивали на моих маленьких носилках в машину, вокруг собралась толпа зевак. Люди о чем-то шептались, шушукались, и вдруг очень отчетливо я услышал:
– Смотри, мужику поездом ноги отрезало.
В этот момент, видимо ощутив, что все самое страшное позади, и ужас переезда, вноса и выноса, остался только в памяти, я испытывал дикое облегчение, а поэтому, услышав про «отрезанные ноги», неожиданно очень громко расхохотался.
– Он к тому же и с ума сошел, бедняга, – прокомментировал кто-то из толпы.
Мир тесен. Уже после того, как я оказался в ЦИТО и начал знакомиться с другими больными, один из них, которого положили днем позже в соседнюю палату, рассказывал, привлекая всеобщее внимание, что, когда он приехал на Павелецкий вокзал, все на перроне обсуждали жуткое происшествие: какой-то мужик только что попал под поезд. Ему отрезало ноги, а он хохотал как сумасшедший…
Так что, как бы там ни было, а мой приезд в столицу произвел определенный «фурор» и оброс слухами.
Воспоминание четвертое
В Москве, или «Ортопедический интернационал»
«Оккупант»
В приемном покое Центрального института травматологии и ортопедии мужчина в белом халате скрупулезно изучил документы, описывающие мои проблемы. Среди них находилось и то самое, «рекомендательное» письмо из Минздрава СССР. Принимающий придирчиво посмотрел сначала на письмо, потом внимательно – на пациента и коротко бросил: «В шестое отделение», – после чего меня положили вместе с носилками на каталку и развернули, чтобы везти по больничному коридору к лифту. Увидев белые стены, длинный ряд дверей, я внезапно почувствовал, что «вернулся». Странно, здесь, в этом институте я не был никогда. И все же, я вернулся. Меня окружала знакомая, ставшая родной за годы моего «казенного» детства, больничная обстановка. Ноздри привычно выхватывали терпкий запах чего-то медицинского – запах вычищенного и продезинфицированного помещения. Он тоже был из моей коллекции «родных» обонятельных впечатлений. Я вернулся. Вернулся в свою привычную обстановку. Неожиданно мне стало легко и спокойно. Все сомнения, страхи и переживания последних месяцев оставались там, в приемном покое, вместе с дедом и Виктором, которых еще ждала дорога домой, в то время как я уже прибыл на место. Я начинал новую жизнь, а им предстояло вернуться к старой. И эта старая их жизнь, как и моя собственная, сейчас меня совершенно не интересовали. Главное – впереди. Прощание ограничилось куцым: «До, свидания!» Я даже не пытался проводить их взглядом, когда каталка разворачивалась, чтобы везти меня в неизвестность.
* * *
Это был последний раз, когда я видел моего деда живым. Он умер в 1991 году. Очень подвижный и веселый, мой дед Андрей Аврамович, так много для меня сделавший. Казалось, что все беды, валившиеся на него, он переносил играючи, без малейшего для себя ущерба. Он никогда не жаловался, во всяком случае при мне. Может быть напрасно? Я заметил: люди, переносящие удары судьбы без стенаний и нытья: «Ну, почему я такой несчастный?» – будто провоцируют все новые и новые испытания. Словно кто-то невидимый, специально к ним приставленный, методично прессует, давит, ломает гордецов, бьет со всех сторон, выявляя запас прочности, ожидая мольбы и жалоб.
Дед всегда держался молодцом, но не смог перенести смерти внука Андрюши. Андрей, мой двоюродный брат, мамин племянник. Мальчику едва исполнилось 13 лет, когда он умер от рака желудка.
Два внука – сначала я, а следом Андрей – были потеряны дедом при жизни. Смерть Андрюши стала страшным потрясением. У деда случился инсульт. Его парализовало. Он не мог не только двигаться, но и говорить, перестал узнавать родных. Но жизнелюбивый характер и воля взяли свое. Спустя некоторое время Андрей Аврамович пошел на поправку, даже начал интересоваться политической жизнью в стране. Как оказалось, напрасно. Потому что умер он возле телевизора. Последним словом дедушки было: «Фашист», – брошенное в ответ на самозабвенные националистические бредни Владимира Жириновского. Понятно, что Владимир Вольфович мастер самопиара и может как хамелеон менять окраску. Для него это игра. А кто-то ведь воспринимал его всерьез. К таким относился и мой дедушка Андрей Аврамович – ветеран Великой Отечественной, еврей по крови, русский по духу, у которого «коричневый бред» Вольфовича спровоцировал второй инсульт. И тут уже ничего не изменишь.
* * *
Лифт, в котором меня поднимали, остановился на четвертом этаже. Я увидел дверь с табличкой «Отделение костной патологии». В нее и втолкнули мою каталку.
Для меня это лечебное заведение ничем не отличалось от других больниц, в которых мне довелось полежать. Более того, когда меня закатили в палату, где отныне мне предстояло лежать, показалось, я вновь попал в астраханскую Первую областную клиническую больницу. Палата имела тот же размер и была рассчитана на четыре кровати, однако в ней, так же как и в астраханской, стояло пять. По две кровати располагались вдоль стен, и одна – прямо под окном – на нее клали новеньких.
Конечно, я не ожидал «европейского» уровня в общедоступном советском лечебном учреждении даже с гордым наименованием «институт». У меня уже был опыт лежания в подобном институте – саратовском. Московский мало чем отличался от своего провинциального собрата. Во всяком случае внешне. Меблировка, распорядок дня: время отбоя, подъема, приема пищи, различных процедур, операций, врачебных обходов – все было точной копией того, к чему я привык за время своих «больничных университетов».
Хотя… Одно отличие все же имелось. В названии учреждения присутствовало прилагательное «Центральный», и это кое о чем говорило. А именно: здесь лечились больные из всех республик Советского Союза и тех, в основном развивающихся, стран, правительства которых были лояльны политике СССР. Наша палата тоже оказалась «интернациональной».
* * *
Мой сосед, имени его не помню, был из Литвы. Как выглядел, тоже не помню – прожили мы вместе всего-то четыре неполных дня, однако в память он врезался поведением: заносчивой демонстрацией своего превосходства над всеми другими, нелитовцами, но только теми нелитовцами, кто был из Союза. С нелитовцами из-за границы он подчеркнуто любезничал, не теряя, однако, при этом чувства собственного достоинства.
