Был конец 1986 года, но уже тогда литовский патриот в полный голос возвещал о том, что Литвы скоро не будет в составе Советского Союза и она вышвырнет из своих пределов всех «оккупантов». Поскольку в тот момент я оказался в палате единственным русским, то литовскую нелюбовь к России я сполна ощутил на своей шкуре.
Сначала, когда он, растягивая гласные, поприветствовал меня словами «Еще-о оди-и-инн окупаан-нт…» – я на время потерял дар речи. Я не понимал, что происходит и как на это надо реагировать. У меня лично никаких претензий ни к Литве, ни к этому только что встретившемуся мне литовцу не имелось. Но у литовца уже был заготовлен длиннющий список претензий, в основном к СССР, которые он начал почему-то предъявлять мне. Я наслушался по полной программе: и про пакт «Молотова-Риббентропа», и про советскую оккупацию, и про литовское сопротивление, и про депортацию, про пострадавшую литовскую культуру и про русскую «неотесанность» и «свинство». С его слов я понял, что в Литве русских ненавидят. Это было неприятное и болезненное открытие. Мое интернациональное воспитание давало себя знать. Ну как же, всю жизнь мне внушали, что Советский Союз – это дружная семья сотен народов. Пятнадцать братских республик плечом к плечу строили светлое будущее для себя и «торили туда дорогу» всему остальному человечеству. Я гордился тем, что живу в такой удивительной, многонародной стране, и у меня были тому веские основания. Астрахань – город многонациональный, и в санатории, где я прожил двенадцать лет, лежали дети разных кровей, но никаких трений на этой почве у нас никогда не возникало. Я был уверен, что так должно быть всюду, поэтому литовская ненависть ко всему советскому, а в особенности русскому, была для меня полной неожиданностью.
Зомбированный идеологами коммунистического общества, я не мог представить, что не всем нациям может нравиться жизнь в таком грубо сколоченном народном общежитии, каким, по сути, и являлся Советский Союз; что у каждого, не только народа, но и отдельно взятого человека, может быть индивидуальное, отличное от «генеральной линии КПСС» видение своего «светлого будущего», своего места в мире, что ни один народ не захочет жить и растить детей по правилам, придуманным для него иноплеменными «братьями».
Это для меня ясно теперь. А тогда я, обманутый пропагандой, простой русский парень морально маялся и откровенно злился на этого, закусившего этнические удила, обыкновенного литовского дядьку. Хотя от его националистических взбрыкиваний становилось тошно. Возникало такое ощущение, что в страданиях его народа был виноват я один.
Общий язык литовец находил лишь с нашим соседом-эстонцем. Айвару было двадцать три года, но выглядел он намного старше. Нужно сказать, что Айвар поломал у меня все представления об эстонцах, в смысле, как они должны выглядеть. Черноволосый и черноглазый, он больше походил на жителя южных широт и менее всего – на северянина.
Малоразговорчивый, медлительный Айвар во многом соглашался с литовским «братом-прибалтом», особенно когда тот без церемоний называл всех русских «оккупантами» или «фашистами». Но тем не менее, сам ни о чем «таком» не говорил, а иногда даже старался сдерживать разговорную агрессию «оккупированной стороны». После того как, подлечившись, радикал из Литвы покинул столицу ненавистного ему государства, Айвар оказался очень приятным соседом, с которым мы постоянно делили хлеб. Точнее, сдержанный на эмоции эстонец, щедро делился со мной – русским лежачим «оккупантом» – своими съестными припасами, потому что в моей тумбочке, кроме семидесяти пяти «оккупационных» рублей, выданных мне бабушкой на обратный билет, никогда ничего не водилось.
«Блатной»
На следующий день после моего приезда с самого утра я ждал встречи с человеком, от которого теперь зависела моя жизнь. Но первой в нашу палату сразу после завтрака вошла стройная женщина, среднего роста, с темными волосами под белой медицинской шапочкой. Казалось, ее красивое, строгое лицо никогда не озарялось улыбкой – это была лечащий врач нашей палаты Тамара Николаевна Шишкина.
По пути ко мне она подошла к двум больным: литовцу, заканчивавшему плановое обследование, и молдаванину из Кишинева с перебинтованной рукой. Когда я узнал о его диагнозе, то какое-то время пребывал в изумленном состоянии – какие оказывается разнообразные формы может принимать болезнь. У жителя солнечной Молдавии была злокачественная опухоль одного из пальцев. Операция по удалению пораженной фаланги и замене ее искусственным трансплантатом прошла успешно, и теперь он готовился к выписке.
Наконец, Тамара Николаевна оказалась возле моей койки.
– Ты – Антон? – вопрос застал меня врасплох. Я не знал, как на него нужно отвечать, потому просто кивнул.
– Ну что нам с тобой делать? – она спрашивала, уже пытаясь смотреть и щупать то, что у меня называлось руками. – Будем решать с Сергеем Тимофеевичем.
Сказав это, она повернулась, подошла к Айвару и еще одному моему соседу по палате, афганцу Абдул Гани, задала им обоим по паре вопросов и, наконец, вышла.
Минут через двадцать после ее ухода к нам в палату не вошел, а влетел очень полный и очень лысый мужчина. Все его движения были настолько быстрыми, что не верилось, как человек с комплекцией откормленного медведя может двигаться так стремительно. И еще меня поразили его глаза. Они были необычайно живые и на удивление добрые, несмотря на подчеркнутую суровость голоса их обладателя.
– Это еще один, устроившийся к нам по «блату»? – «добряк» сердито «ломал» свои брови, но обращался при этом к вошедшей вслед за ним Тамаре Николаевне. Сначала я даже не понял, серьезно он это говорит или шутит таким «оригинальным» образом.
Немного помолчав и, видимо, поостыв, незнакомец, которого все называли Сергей Тимофеевич решил все же осмотреть мои руки: он попытался дотянуться до них через загораживающую меня спинку кровати литовца. Сделать это было очень трудно, и, окончательно рассвирепев, добрый доктор мощным рывком выдернул мою койку почти на середину палаты.
– Переложить его на другую кровать, – раздраженно бросил он Тамаре Николаевне и, так же стремительно как вошел, покинул палату, не удостоив меня больше ни взглядом, ни словом. Я обиженно тогда подумал: «А костоправ то у нас с „изюминкой“». Непонятно было, за что он на меня взъелся.
На следующий день меня переложили на кровать, стоящую у двери. С этого момента я лежал, настраиваясь на операцию. При этом старался внимательно всматриваться и вслушиваться во все происходящее, чтобы узнать как можно больше об этом новом месте моего больничного обитания. Правда, настроение у меня тогда было не ахти. Неважно встретило меня это лечебное заведение: с одной стороны литовский охотник на оккупантов, с другой – лечащий преследователь блатных. Травматология, одним словом. Надо терпеть.
* * *
Позже я узнал, что профессор Сергей Тимофеевич Зацепин не любил тех, кто устраивался в ЦИТО по так называемому «блату» – по знакомству, родственным и дружеским связям. А таких здесь лежало много. Клиника считалась лучшей в Союзе, и каждый больной с более или менее серьезным заболеванием костей старался попасть сюда всеми правдами и неправдами. Бороться с ползучим хроническим протекционизмом Зацепин не мог, потому и делал то единственное, что было ему доступно – демонстрировал свое отношение к «блатным». Я попал в институт по письму Минздрава СССР, и это обстоятельство было для него лучшим доказательством моей «блатной» сущности. Примерно месяц я ощущал на себе зацепинскую демонстративную неприязнь. Постепенно он убедился, что никакой «мохнатой лапы» в высоких кабинетах у меня нет, а моим покровителем, фигурально выражаясь, является моя упертость. И мы, можно сказать, подружились.
