Приехавший сотрудник посольства быстро разобрался в недоразумении. Исмаила успокоили и отвезли к зубному врачу, купировать боль. Оказалось, слово «зуб» на арабском языке означает крайне неприличное, оскорбительное понятие, то же самое, что и наше трехбуквенное заборное слово. Во всяком случае, Исмаил объяснил мне все таким вот образом. Именно этот случай подстегнул сирийца изучать русский язык, особенно его нецензурную часть.
* * *
Процесс обучения был по-первобытному прост. Исмаил показывал пальцем на что-нибудь и называл предмет по-арабски. Я в ответ говорил ему, как это называется по-русски. Исмаил повторял. Произнесение очередной словарной единицы продолжалось до того момента, пока я и мои соседи по палате начинали ясно разбирать слово, произносимое арабом. Надо сказать, что эпизоды, связанные с изучением пограничной и «далеко-за-пограничной» лексики, доставляли нам всем массу веселья. Сначала, правда, было неловко.
Кроме табуированной лексики Исмаил очень интересовался словами и фразами, подходящими для знакомства с девушками. И едва освоив произношение, тут же пытался использовать лингвистические силки для ловли молоденьких медсестричек. Узнав, что он иностранец, многие из них начинали проявлять к смуглому ухажеру определенный интерес. Однако, выяснив, откуда парень родом, девушки тут же остывали. Среди больничных невест Сирия, как вариант второй родины, успехом не пользовалась.
Исмаил был очень хорошо известен всем медсестрам нашего отделения, поэтому особое внимание он уделял практиканткам – молоденьким девушкам восемнадцати-двадцати лет. Почти с каждой из них, посещавшей нашу палату, Исмаил старался познакомиться: он был совсем не прочь найти себе русскую жену.
И не исключал возможности остаться в Советском Союзе. Как раз контингент практиканток-медсестер идеально для этого подходил – почти все они имели московскую прописку.
Несмотря на свою очень хрупкую внешность, Исмаил воображал себя неотразимым мужчиной, перед обаянием которого не устоит ни одна женщина. Я не знаю, как оно было в Сирии, только попытки Исмаила флиртовать с кем-нибудь из россиянок, попадавших в поле зрения пламенного бедуина, обычно заканчивались его рассуждениями о странностях женской психики.
…К чему я об этом? К тому, что даже в такой невеселой ситуации, как пребывание на лечении в отделении, где рядом часто гостила смерть, ничто не могло стать помехой всепроникающим чувствам: люди искали любви, встречались, влюблялись, создавали семьи.
* * *
Из всех уроков арабского я помню только одну фразу, и то только потому, что сам Исмаил очень часто ее повторял: «Ля уриду патата, уриду фатаат». Я как-то спросил его, как это переводится на русский язык. Оказалось очень просто: «Нэ хачу картошка, хачу дэвушка».
Я в то время скучал больше по картошке. Как-то в обед Исмаил, принявшись за еду, вдруг отставил свою тарелку и встал на костыли. Подошел к моей кровати и заглянул в тарелку со вторым блюдом. Рассмотрев в ней что-то, он подошел к Абдулу Гани и заглянул в его тарелку. Вернувшись, он взялся за свою тарелку, поковырялся в ней вилкой и вдруг, оттолкнув ее от себя, повернулся ко мне и громко произнес: «У вас русских очень странный куриц. Все время на обед дают руука, да руука. А где – ноога?»
Некоторое время я пребывал в тугой задумчивости, озадаченный его фразой, пока не раздались отдельные смешки, переходящие постепенно в громкий хохот. Смеялись все кроме Исмаила, который смотрел на нас, ничего не понимая.
Я практически всю свою жизнь провел в больницах. Везде кормили плохо и почти одним и тем же. Еще хуже стало во время перестройки. В 1987 году в Центральном институте травматологии и ортопедии, в Москве, в столице космической державы, больничный рацион выглядел очень скромно. Основой вторых блюд были картофель и макароны. Сначала их пытались чередовать, но со временем остались только макароны и кусочек курицы, всегда почему-то крылышко.
Вот именно это и возмутило Исмаила, над чьим неподдельным негодованием мы смеялись. В глазах молодого араба пульсировал возмущенный вопрос: «Кто поедает нижние конечности и остальные вкусные части советских куриц?» Но это была великая государственная тайна, и за все полгода, пока он лечился в Москве, Исмаил ничего другого кроме пресловутой «рууки», покоящейся на макаронном холмике, в своей тарелке так и не увидел. Потому и прозвал это блюдо «руукой Москвы». Неоригинально, но всем понравилось.
Красавица и «чудовище»
Девушка была высокая, красивая с невыразимо обаятельными карими глазами. Она вошла в нашу палату, держа в руках небольшой поднос, на котором лежали шприцы и марлевые тампоны.
– Меня послали сделать вам укол, – важно сказала она мне.
Голос у нее тоже был очень красивый, грудной. Я хотел спросить… но меня опередил Исмаил.
– Дэвушка, а как вас зовут? – он влез в наш «интим» почти без акцента.
«Дэвушка» только смерила его взглядом и, не удостоив ответа, повернулась ко мне. Она явно знала себе цену и давала всем понять, что размениваться на каких-то больных, даже иностранного происхождения, не будет.
– Куда вам обычно колют? – спросила она меня.
– В бедро – обычно. Только там уже все исколото.
– Не переживайте! Я делаю уколы очень хорошо.
Она была красива и от этого самоуверенна. Даже у опытных медсестер возникали проблемы, когда дело доходило до моих уколов. Красавица приподняла простыню, которой я укрывался, и стала щупать бедро. Через некоторое время я почувствовал, что поглаживания прекратились. Видимо, подходящее место было найдено.
Тампоном, смоченным в спирте, она сделала несколько широких движений.
– Дэвушка, а почему ви не хотите свой имя сказать? – на этот раз акцент Исмаила усилился.
Однако сириец не заслужил даже взгляда. Сестра-красавица бросила использованный тампон на поднос. Обхватив двумя пальцами кожу на моем бедре, она слегка приподняла ее и очень быстро вонзила шприц. Я стиснул зубы от боли, а девушка повернулась и как-то странно посмотрела на меня. Стало ясно – что-то пошло «не так».
– Иголка согнулась, прошу прощения… – сказала смутившаяся медсестра тем же красивым, но слегка дрогнувшим голосом и показала шприц. Иголка завернулась в крутую дугу. Колоть такой было уже нельзя, и, растерявшись, девушка сначала попыталась ее выпрямить пальцами. Иголка стала похожа на букву S. Наконец, кареглазая сообразила, что делает что-то не то. На подносе лежали еще несколько шприцев: после меня она должна была идти с уколами в соседние палаты. Девушка быстрым и уверенным движением заменила иглу. Похоже, действительно, хорошо знала свое дело.
Второй подход к моему бедру был проделан в том же порядке, но с вариациями. Я почти прокусил губу от боли, однако, попытался сделать вид, что ничего особенного не произошло.
– Что там?
Девушка обратила ко мне свое красивое лицо. Оно было слегка побледневшим, носик, напротив, порозовел, а прекрасные карие глаза потемнели от влаги.
