– Игла опять согнулась. Иглы какие-то ненадежные… – пробормотала она.
– Дэвушка, а ви к нам еще приходите будите? – опять подал голос озабоченный Исмаил. И весьма неудачно, потому что в ответ получил такой испепеляющий взгляд, что смог только произнести: «О-о-о…» – и закрыться глупейшей улыбкой.
Красавица, вооружив шприц новой иглой, пошла на третий заход.
– Что же это такое? А?
Несколько мгновений она смотрела на очередную параболу, в которую превратилась игла. Потом решительно сжав губы, обезглавила третий шприц. Мне стало не по себе.
Готовясь к четвертой попытке, уже протерев кожу спиртом и занеся шприц, девушка посмотрела на меня. В ее глазах читалось: «Я понимаю, как вам больно, но… Это кошмар какой-то… Я не нарочно…» У меня непроизвольно вырвалось: «Ничего, ничего. Главное, чтобы тебе хорошо было».
Я произнес эти слова без задней мысли. Просто желая поддержать терявшуюся красавицу, дать ей понять, что я спокоен и вообще – все нормально.
Но, видимо, бес меня за язык тянул. Услышав реплику, медсестра остановила занесенную руку. Потом опустила ее. Затем швырнула инструмент на поднос. Из ее глаз брызнули слезы. Она схватила свои гремящие инструменты и выбежала из нашей палаты.
«Вот те на! – только и успел подумать я. – Это я без укола остался, что ли?»
– Ти страшный мушчина, Антон. Зачэм дэвушку заплакал. А? – неожиданно подал голос притихший было Исмаил.
– Она меня самого чуть не «заплакала».
– Э-э-э, ти хитрий змэй! Хочишь, чтоб она к тибе извиняться приходиль-э-э-э?
– А вот в следующий раз ты сам попробуй таким образом заводить знакомства.
Сириец погрустнел и снова замолчал. Я попал в точку – Исмаил не то что знакомиться – смотреть не мог на тех медсестер, которые вгоняли иглы в его арабские ягодицы. Парень был очень гордый и всякий раз терял интерес к тем, кто видел его лежащим со снятыми штанами задницей к небу.
Не прошло и минуты как к нам в палату почти вбежала старшая медсестра. От волнения лицо ее было, ну, если не красным, то изрядно порозовевшим. Прямо от дверей она направилась в мою сторону. Красавица, до этого ломавшая об меня иглы, войти в палату не осмелилась – так и осталась стоять в дверном проеме.
– Ты что это над девчонкой издеваешься? – голос у «старшей» был очень грозным. Она жаждала справедливости.
– Вы что, Валентина Григорьевна? Я? Да никогда такого не было. Я ее, наоборот, старался всячески поддерживать, – я говорил, а сам едва сдерживал смех. Смеяться в тот момент было никак нельзя. Тогда бы это точно сочли за издевательство.
– Валентина Григорьевна, вы же сами знаете, какая у меня кожа, особенно в тех местах, в которые мне уколы делают, – я чувствовал, куда надо было сейчас выворачивать, моя собеседница сама неоднократно делала мне уколы.
– Да, знаю, знаю… – произнесла она все еще громко, но уже со снисходительной строгостью и обратилась к заплаканной медсестре. – Да, девочка. У него кожа такая. Принеси мне шприц с его лекарством. Я сама его уколю. Он у нас очень толстокожий, – закончила Валентина Григорьевна, уже улыбаясь. Морально пострадавшая красавица оптимистично хлюпнула носом и отправилась за инструментом.
Дело, конечно, было не в коже. Просто из-за малого количества «укольного» места кололи постоянно в одно бедро. После серии уколов оно превращалось в сплошную мозолистую шишку. Проколоть это образование было очень сложно.
После выяснения анатомических особенностей моей кожи можно сказать, что инцидент был исчерпан. Вот только никакого знакомства, а тем более – близкого, с этой девушкой у Исмаила не случилось. Все обольстительные фразы, которые мы с ним старательно разучивали, и которые он с вдохновением попугая произносил во время моей укольной экзекуции, ему не помогли. Красивая медсестра после всего произошедшего панически боялась заходить в нашу палату. Мы даже имени ее не узнали.
Зацепин
В конце декабря 1986 года меня стали готовить к операции.
– Мы с тобой начнем Новый год профессионально, – сказал Сергей Тимофеевич. Если бы он только догадывался, как много для меня значили его слова.
– Понимаешь, – продолжал он, – я не знал, что с тобой делать. Сказать честно, я и сейчас не до конца это понимаю. Ситуация осложняется тем, что твои кости продолжают ломаться и никто не скажет, как они поведут себя после операции. Поэтому сначала я прооперирую одну, правую руку. Она у тебя хуже, чем левая, и в случае, если нас постигнет неудача, ты ничего не потеряешь. Ты ведь видишь, в каком она состоянии? Понимаешь, как все сложно?
Пока он это говорил, я вспоминал, как Сергей Тимофеевич отнесся ко мне при первом знакомстве, когда решил, что я – один из тех ненавистных ему «блатных», попавших в ЦИТО благодаря связям или взяткам; как по мере общения менялось его отношение ко мне. И это было так явно, что не могло остаться незамеченным. Несколько раз соседи по палате задавали мне вопрос, в чем причина того, что Зацепин так не любит меня? Потом те же самые люди спрашивали, что такое я «презентовал» Сергею Тимофеевичу, что он переменил гнев на милость?
В последние перед операцией дни Зацепин часто заходил в нашу палату, подходил ко мне и говорил. Пытался объяснить, что он намеревается делать с моей рукой и как это опасно. Становилось понятно, что он просто не уверен в исходе операции. Потому что такая операция – у него первая.
А, может быть, для настоящего врача, любая операция – «как первая», потому что от нее зависит чья-то жизнь и врач переживает ее, словно каждый оперируемый им больной – его близкий человек. А Сергей Тимофеевич Зацепин – врач, не просто хороший. Для меня он – лучший врач. Я думаю, к моему мнению присоединятся тысячи тех, кого он когда-либо касался. Кого касались его ловкие, подвижные, осторожные и очень чуткие пальцы.
Пока я думал, Сергей Тимофеевич продолжал говорить. Я смотрел в его добрые глаза, и неожиданно мне вспомнились рассказы одного из бывших больных, которого оперировал Сергей Тимофеевич лет пятнадцать назад. Оказывается, будучи немного помоложе, профессор Зацепин любил повеселить пациентов необычными выходками, «коронной» из которых был вход в палату на руках во время обхода. Вот и сейчас, навещая больных в канун Нового года, он стоял возле меня в красной шапке Деда Мороза, подтверждая тем самым свою репутацию неординарного человека. Если бы он знал, какой новогодний подарок он мне делал тогда, говоря, что моя операция уже назначена.
– Мы немного понаблюдаем, как все сложится. Потом станем думать, что делать с твоей левой рукой, – он продолжал говорить, а мне хотелось в ответ сказать ему какие-нибудь необыкновенные, необъятные слова благодарности. Если бы только я их знал!
– Я все понимаю, Сергей Тимофеевич.
Я, правда, все понимал. Более того, понимал и то, о чем он мне еще не сказал. А может быть, просто не хотел говорить? Все эти дни, почти весь декабрь, мое сердце проверяли самым тщательным образом. Анестезиолог, невысокий мужчина, в очках и с усами, подходил ко мне в декабре больше десяти раз. Он пытался рассчитать, сколько наркоза я смогу выдержать. Впервые он сталкивался с ситуацией, когда нужно оперировать взрослого человека с телом и весом, как у четырехлетнего ребенка. Он что-то считал, рассчитывал, а в конце концов на нашей последней встрече сказал: «Мы пригласим лучшего специалиста-анестезиолога из детского отделения. Не переживай, все будет нормально». Я не переживал, потому что терять в тот момент мне было уже нечего. Это я настаивал на операции. Она была нужна мне и только мне. В то же время я понимал, с какими трудностями приходится сталкиваться профессору Зацепину и всем врачам, пытающимся хоть как-то мне помочь.
