«Под нож»
Как и полагается, в ночь перед операцией мне помогли искупаться. «Под нож» нужно было ложиться чистым. Медсестра побрила мне правую руку, там, где смогла. Конечность была скрючена так, что кисть прижималась к локтевому суставу. И конечно же я прошел через очистительный процесс. Две клизмы, объемом чуть меньше моего роста, очистили меня почти до стерильного состояния. Перед отбоем подошла медсестра и предложила успокаивающее. От таблетки, которую она мне принесла, я не отказался.
Что тогда происходило со мной, хотел я жить или нет, я даже сейчас, спустя много лет, не могу четко определить. С появившейся уверенностью, что операция будет сделана, изменилось и мое отношение к жизни – я вновь захотел жить. Но в то же время в моей судьбе кардинально ничего не изменилось, более того, уезжая из дома на лечение в Москву, я предполагал, что назад пути не будет. Почему? Потому что кроме бабушки у меня никого не оставалось. А ее состояние неуклонно ухудшалось. Уезжая, я понимал, что бабуля больше не сможет ухаживать за мной. Не сможет, да и не захочет. Ей во что бы то ни стало нужно дождаться освобождения отца, чтобы передать ему квартиру. А если я опять свалюсь ей на шею – она просто не выдержит.
Так что угроза оказаться в страшном месте – доме-интернате для престарелых и инвалидов, становилась реальной, как никогда. Поэтому рассмотрение дела о прекращении моей жизни всего лишь откладывалось, и уповал я, как обычно, только на какое-нибудь необыкновенное стечение обстоятельств.
Я взял у медсестры таблетку и спрятал ее в свою «коллекцию». Думать и жить я продолжал будто по инерции. Я очень хорошо знал, что могу не вынести предстоящую операцию, но почему-то был уверен, что ничего страшного не случится. Операция пройдет успешно. Я верил в руки того, кто собирался меня оперировать.
Как ни странно, мне удалось заснуть, выбросив из сознания все мысли о жизни и смерти. Меня интересовало только одно – «что дальше?», и я хотел увидеть это «дальше».
Дело в том, что вплоть до третьего января 1987 года мне назначали операцию несколько раз. Однажды я даже прошел «весь курс подготовки» с полным очищением. Но все предыдущие операции по разным причинам отменялись. Однажды на меня просто не хватило времени: предыдущая операция длилась дольше запланированного. Второй раз накануне операции ко мне прибежал Сергей Тимофеевич и просто сказал, что он пока к операции не готов. Потом случилось так, что Сергей Тимофеевич заболел и позвонил из дома, чтобы меня не трогали, так как он хотел оперировать только сам. Однако все операции, назначаемые мне ранее, по каким-то причинам НЕ ДОЛЖНЫ были состояться. Откуда такая уверенность, я не знаю, но в тот день, в начале 1987 года, я чувствовал, что эта операция обязательно произойдет.
* * *
Проснувшись очень рано, я начал ощущать какую-то не понятную дрожь. Я не мог ее контролировать. Медсестра, пришедшая измерять температуру, заметила это. Она подошла и, прежде чем дать градусник, положила на мою голову руку. Дрожь внутри меня резко пошла на убыль.
– Спасибо большое, Лена, – я был ей очень благодарен.
– На, держи! – улыбаясь, она протянула мне термометр. – Может тебе дать успокаивающую таблетку? Тебе можно сейчас выпить глоток воды, – и добавила: – Пока можно.
– Нет, не нужно.
Мне, правда, стало намного спокойнее. Однако по мере того, как стрелки на часах приближались к назначенному времени, во мне разрастался страх. К половине девятого этот страх заполнил все мое существо. Попытавшись выяснить его причины, понять, что же так пугает меня, я совсем неожиданно поймал себя на мысли, что боюсь не смерти на операционном столе, а того момента, когда меня станут перекладывать на каталку, потому что тогда буду еще без сознания, под действием наркоза, и те, кто возьмется за это, переломают мне все кости.
Обнаружив причины страха, я немного успокоился. Но все же страх оставался. Я решил обязательно объяснить, как нужно меня перекладывать, тем, кого встречу в операционной. Пытаясь отвлечься от тревожных мыслей, я начал прислушиваться к тому, что происходит в коридоре. Наконец, послышалось долгожданное характерное постукивание движущейся каталки, и я увидел двух девушек: повыше и пониже. Их лица скрывали марлевые повязки так, что видны были только глаза. Но я все же смог определить их. Это были студентки. Вслед за ними вошла наша дежурная медсестра со шприцем в руке. Мне полагался успокаивающий укол.
– Куда колем? – весело спросила вошедшая.
Я подставил бедро. Она медленно, но уверенно ввела лекарство и отошла немного в сторону.
– Девушки, у него под простыней носилки. Нащупайте ручки через простыню и прямо на носилках переложите его на каталку. Не переживайте, он не тяжелый.
– Смотря для кого! – я пытался шутить.
Носилки, на которых я приехал в Москву, теперь были постоянно со мной – я все время лежал на твердом, только простыня закрывала их – это успокаивало и страховало от переломов. Но я знал, что с носилками меня на операционный стол класть не станут. Операционная – помещение стерильное. Там не место моему самодельному паланкину. А как меня сонного будут без него транспортировать – это был вопрос вопросов. И никаких гарантий, что после успешной операции на руке я не скончаюсь от случайного перелома позвоночника.
– Везите его! – медсестра дала студенткам указание и вышла из палаты.
Каталка двинулась.
– Пух, перья! – неожиданно воскликнул Исмаил, переиначив на свой манер традиционное русское «ни пуха, ни пера».
– А, пошел ты… – я послал его, как и полагалось в таких случаях. Только не уточнил, куда. Девушки вытолкнули каталку, и мы двинулись к лифту.
– Всем – пока! – крикнул я в открытые двери палаты, мимо которой в тот момент меня провозили.
Видимо, сказывался успокаивающий укол. Под действием лекарства все происходящее вокруг воспринималось несколько отстраненно. Это была смесь чувств. К ощущению, что все окружающее я вижу в последний раз, добавлялась огромная радость оттого, что меня после многолетних обещаний наконец-то начали лечить. Я пытался прислушаться к тому, что происходит внутри меня, пытался отыскать страх и, к своему удивлению, не находил его. Кроме того, сознание мое как будто бы заволакивало чем-то.
Мои глаза понемногу начали тяжелеть. Я попробовал напрячь мышцы руки или просто шевельнуть ей, но мышцы не слушались. Я лишь слегка дернул пальцем. Тем не менее, радость и желание говорить только усиливались. Мне захотелось заговорить с теми, кто меня вез, однако я побоялся, что, так же как и мышцы руки, язык меня не послушается, и я произнесу что-то невнятное. Не хотелось позориться перед девчонками. Самым интересным было то, что, несмотря на мышечную расслабленность, мое сознание становилось ясным как никогда. Но с особенностями. Очень ясно и четко я видел только что-то одно. Я мог сосредоточиться лишь на одной мысли или ощущении. Радость, радость, всепоглощающая радость переполняла мою грудь и настойчиво требовала общения. Я прислушался к тому, о чем говорили студентки.
