Однако, что там слева, очень меня интересовало. Учитывая предыдущий опыт, теперь я поворачивал голову крайне осторожно. Заняв подходящую позицию, скосил глаза и стал осматривать открывшееся пространство. На расстоянии примерно метра находилась ширма, но она ничего не загораживала. Еще дальше располагалась кровать, на которой лежала молодая женщина. Она была совершенно голая. Я такого никогда не видел, поэтому мгновенно оробел, быстро отвел глаза и… столкнулся взглядом с Зацепиным, входящим в комнату.
– Ты что это делаешь? – профессор усмехнулся и встал, загородив женщину. Впрочем, я туда особо и не смотрел. Не скажу, что мне было не интересно, но рядом с профессором я чувствовал себя «не в праве».
– Скучно, Сергей Тимофеевич, – я очень слабо и виновато улыбнулся ему, при этом, конечно засмущался, как будто он поймал меня на чем-то постыдном.
– Скучно? Значит, переводим тебя в палату, чтобы не скучал.
– А что с женщиной? – я спросил, не надеясь на ответ. Медики неохотно посвящали пациентов в больничные тайны. Врачебная этика и «все такое».
– Попала в аварию вместе с сыном. На автомобиле. Сын – погиб. Пять лет, – коротко, он мне все же ответил. О шансах этой женщины на жизнь я спрашивать не стал. Она не имела никакого отношения к нашему отделению. Я решил спросить о ней у медсестер, работающих здесь же. Они более словоохотливы. Как оказалось, шансов у моей соседки не было. Она умерла на второй день после роковой аварии, так не придя в сознание и, к счастью, ничего не узнав о судьбе своего сына.
– Сейчас мы тебя отсюда переведем в палату. Но сначала на перевязку, – профессор уже был почти у двери.
– Сергей Тимофеевич, я здесь присох. Приклеился! – я попытался говорить громко, насколько мог.
На миг Зацепин остановился.
– Не переживай, отклеим! – он явно был в хорошем настроении.
Через пять минут я увидел пришедших за мной вместе с каталкой наших медсестер. Их сопровождала Тамара Николаевна. Меня повезли в перевязочную.
Там уже ждал Зацепин. Марля присохла, и чтобы ее снять, Тамаре Николаевне пришлось сначала намочить бинты фурацилином. Вспомнилось мне, что в санатории это лекарство обычно назначали при лечении ангины. Одну таблетку разводили в стакане воды, а потом давали полоскать этим раствором горло. Типа «гр-р-р-р».
– Отвернись! – строго приказала Тамара Николаевна. Ослушаться ее я не мог. Мне ужасно хотелось посмотреть на «новую» руку, но если нельзя – то нельзя. Я понимал, что еще успею. Профессору тоже было интересно. Он внимательно следил, как Тамара Николаевна делает перевязку.
– Кажется, все очень хорошо? – как-то полуутвердительно– полувопросительно произнес Зацепин. – Посмотри, что мы с твоей рукой сделали! – это уже мне.
– Не поворачивайся! – еще более строгим голосом предостерегла Тамара Николаевна.
– Пусть посмотрит, – Сергей Тимофеевич уже не настаивал, а, как бы шутя, упрашивал ее разрешить мне посмотреть на мою же руку.
– Успеет еще, – Тамара Николаевна была непреклонна.
Она опасалась, что я надышу какую-нибудь заразу в свежую рану и добавлю всем головной боли. После операции организм мой сильно ослабел, и всякие инфекции были ему категорически противопоказаны.
* * *
Я перемещался в палату и был безмерно счастлив. Впервые за много лет бесполезного кочевания по больницам меня, наконец-то, лечили, мне что-то делали, пытались помочь…
Меня переложили на кровать. После реанимации, а особенно после перевязки, я чувствовал себя уставшим. Попросил сделать обезболивающий укол и лежал, ощущая, как режущая, разрывающая руку боль постепенно съеживалась, становясь все меньше и меньше. В эти короткие периоды мозг, находящийся в непрерывной болевой блокаде, получает передышку и может позволить себе думать о чем-нибудь еще кроме боли. Об этом все знали и в такие минуты пытались создавать как можно меньше шума. В палате стояла практически мертвая тишина, и я закрыл глаза, рассчитывая заснуть. Уже почти растворившись в сладком забытье, я внезапно услышал чей-то шепот. Кто-то находился очень близко. Я открыл глаза.
Рядом стояли две девушки. Лица их были незнакомы. Вот только эти глаза я уже где-то видел, но не мог вспомнить где.
– Привет! – сказала та, что находилась ближе. Вторая стояла позади. Обе были симпатичными, высокими, правда, одна чуть пониже. На вид лет по двадцать, но я понимал, что они как раз в том возрасте, когда им могло быть и по двадцать пять и по шестнадцать.
– Привет, – я мучительно пытался вспомнить, где я их видел.
– Ты нас не помнишь?
– Нет.
Я помнил только глаза, где-то я их видел, вот только где? Соседи по палате, насторожились. Исмаил смотрел на девушек, словно собирался броситься к ним с поцелуями. Несмотря на скромную комплекцию, он думал о себе как о мужчине с неотразимой внешностью, при виде которого все девушки должны были впадать в ступор. Забавно было наблюдать за ним в подобных ситуациях.
– Мы тебе вчера так и не успели объяснить, что такое «горы».
Я вспомнил!
– Нет, про горы вы мне объяснили, – я улыбался, радуясь подаренной определенности. – Вы мне про реки ничего не успели объяснить.
– Меня зовут Лена, а ее Оля, – девушка, стоящая ближе ко мне, кивнула на подругу за своей спиной.
– Меня зовут Антон.
– Да, да, – заговорила Оля.
– Мы знаем, – прервала свою подругу Лена. – Ты что же нас вчера обманывал?
– Я не обманывал. Я отвлекался от тяжелых мыслей.
– У тебя хорошо вышло. Мы сначала поверили. Потом решили узнать о тебе побольше.
– И что?
– Тебе в институте разве не объясняли, что такое «реки»? – Лена улыбалась.
– Нет. Я учусь на литературном факультете, а не на естественно-географическом, – я тоже улыбался, понимая, что девушки отнеслись вполне дружелюбно к моему розыгрышу.
– Мы здесь еще две недели будем на практике. Мы еще к тебе зайдем.
* * *
Потом они часто приходили в палату и даже приезжали ко мне, после того как практика закончилась. Жили девушки где-то в Подмосковье. Они приносили мне книги, несколько раз вытаскивали меня гулять на улицу и возили на каталке по двору института. Оля и Лена оказались замечательными девчонками. Я до сих пор вспоминаю их с теплотой. Мы разговаривали о многом. Они пытались у меня выяснить, почему так легко попались на мой нечаянный розыгрыш. Для меня тоже не все было понятно, почему это произошло. Может быть потому, что раньше они практически не сталкивались с миром, в котором живут люди с физическими ограничениями? Они сами подвели меня к этой мысли, честно рассказав, что, когда встретились со мной в день операции, то сразу, не сговариваясь, решили, что я – «дурачок», «ущербный». Стоило им только бросить взгляды на мое крошечное, страшненькое тело и становилось понятно: человек с таким заболеванием, неподвижный, не имеющий возможности для интенсивной учебы и всяческого культурно-духовного развития, не может быть интеллектуально «содержательным». Лишенный способности передвигаться, маленький, кособокий, он и в умственном отношении навсегда останется таким же скрюченным. Даже если мозги у него с рождения были нормальными, все равно неполноценность физическая станет тормозом во всем, в том числе для развития ума. Неполноценный – он неполноценный всюду: и в быту, и в учебе, и в общении. Так они думали до встречи со мной. И не только они. Так считали 90 процентов тогдашнего населения СССР.
