Достоинства моей чашки я по-настоящему оценил, когда оказался «без рук», точнее, с двумя прооперированными руками. А вот проблема с едой оказалась серьезнее. Я не мог есть самостоятельно. Вот как раз в этом Анатолий Иванович мне и помогал.
Первые два дня после операции я мог вполне «легально» отказываться от еды. Есть мне, действительно, совсем не хотелось. На третий день на пищу, которую привезли нам в обед, я смотрел уже совсем другими глазами. Заметив это, Анатолий Иванович быстро управился со своим обедом, подошел ко мне и сел на стул, стоявший рядом. Садился он очень осторожно и на стуле сидел больше левой ягодицей.
– Что, болит? – спросил я его.
– Нет. Но сгибать до конца и опираться полностью на эту ногу я все же побаиваюсь.
– Анатолий Иванович, иди ложись, отдыхай, – я не понимал, что он собирался делать, сидя рядом со мной.
– Давай, поешь немного, – он взял тарелку с супом, стоявшую на моей тумбочке.
– Вы о чем? – я так и не смог называть Воротилина иначе, чем по имени-отчеству, хотя он и просил называть его просто Толей.
– Давай, я тебя покормлю.
– Я не хочу, Анатолий Иванович, – я отказывался не только потому, что был не голоден. Как раз наоборот. Но с едой у меня была связана еще одна проблема. Она называлась «туалет». После обеда рано или поздно нужно было придумывать что-то и в отношении «этого самого». А это было посерьезнее, чем – кушать. Если я мог переломить себя и попросить меня покормить, то, что можно было придумать, чтобы сходить в туалет, я не представлял. Впоследствии и самое непродолжительное время с этим мне помогали управляться нянечки. Но это доставляло мне массу душевных страданий.
Анатолию Ивановичу все же удалось почти насильно затолкать в меня немного второго блюда. От супа я отказался, опасаясь быть облитым.
* * *
А через день Анатолий Иванович уезжал. Утром в палату с обходом зашла Тамара Николаевна. Первым на ее пути находился Воротилин.
– Ну что, готовы ехать?
– Так точно!
Накануне Анатолий Иванович только о том и говорил, чем займется в первый же вечер по возвращении домой. Ничего необычного: он решил напиться. Не до поросячьего визга, а так, «слегка». С многопитием он решил «завязать», потому как, по разумению Воротилина, жить с двумя чужеродными металлическими суставами это не то же самое, что жить с «родной» привычной опухолью.
После Анатолия Ивановича настала моя очередь. Тамара Николаевна пощупала повязку на левой руке. Посмотрела, как сгибается в локте правая. Мышцы на ней были очень слабы. Но я уже пробовал поднимать руку. Я мог сгибать ее, чувствуя при этом, как что-то упирается в локоть. Точнее, что-то давило на локоть изнутри.
Я рассказал об этом Тамаре Николаевне. Она ответила, что так и должно быть, потому что моя кость нанизана на металлический стержень, и, когда я сгибаю руку, он упирается в кожу изнутри.
Такие подробности меня не пугали, наоборот. В очередной раз услышав, что кость в моей руке твердо «сидит» на металле, я только радовался – рука не должна была больше ломаться.
Тамара Николаевна вышла. Анатолий Иванович исчез сразу после ее ухода: ему нужно было оформить бумаги.
Прошло часа два. Я все еще отходил от недавней операции и чувствовал себя довольно скверно. Слабость и все время тянуло в сон. Но заснуть было нелегко, донимали послеоперационные боли. Прошлой ночью обезболивающий укол действовал всего часа три. После чего оставалось только лежать с закрытыми глазами и терпеть. По этой причине утро я встретил в состоянии полной разбитости. Теперь нужно было снова терпеть целый день, до следующего укола.
Я уже не надеялся увидеть Анатолия Ивановича, полагая, что он уехал не попрощавшись. Это немного расстроило меня, но не очень. Я понимал, что ему не терпелось вернуться домой. В предыдущий вечер он энергично интересовался расписанием поездов, идущих из Москвы в Тольятти. Один из поездов уходил в час дня, и, как я понял, Воротилин очень хотел успеть именно на него. Поэтому, увидев Анатолия Ивановича, вошедшего в палату, когда часы показывали двенадцать, я был очень удивлен и обрадован подвернувшейся возможностью поблагодарить его и сказать «до свиданья».
– Анатолий Иванович, Вы еще здесь?
– А где же мне еще быть?
Он снял со своей кровати белье и свалил в одну кучу. Санитарка должна была забрать грязное и застелить кровать чистым для следующего больного.
Сделав все, что положено перед выпиской, Анатолий Иванович сначала оглядел всех, окинул взглядом палату, потом подошел ко мне и сел на стул, приняв ту же позу, в которой сидел когда меня кормил.
– Ну что, за отъезд? – он заговорщицки подмигнул. Тут я заметил в его руках маленькую плоскую бутылочку, в которой было налито что-то такое… по цвету напоминающее крепко заваренный чай.
В клинике было строго запрещено употреблять алкоголь. Замеченному в распитии спиртных напитков грозило выдворение из лечебного учреждения с резолюцией в документах – «выписан за нарушение режима». Для тех, кто работал на производстве, эта запись означала потерю денег, получаемых по больничному листу. Семейный человек хорошо подумает, прежде чем решится «остограммиться» в больничной палате. У Анатолия Ивановича семьи не было, точнее, была, но часто менялась. Выписка тоже лежала в кармане. Ему предстоящая выпивка ничем не грозила. А я боялся по инерции.
Я понимал, что в бутылочке что-то горячительное. Было похоже на коньяк, но коньяк, насколько я знал, стоил дорого. А у Анатолия Ивановича денег с собой было немного. Как-то в разговоре Воротилин пожаловался, что ему может не хватить денег на билет. У меня было 75 рублей, которые я взял из дома, это то, что мне смогла выделить бабушка. Сумма была в два раза больше, чем моя пенсия. Бабушка дала такую кучу денег с условием, чтобы я не тратился на пустяки и чтобы писем с просьбами о деньгах домой не присылал. И конечно же, эти деньги я берег, понимая, что мне самому неизвестно как, но нужно будет добираться домой. Тем не менее я предложил Анатолию Ивановичу взаймы, с условием, что он вернет долг почтовым переводом. Анатолий Иванович денег у меня не взял категорически. И вот он сидит передо мной и держит в руках стеклянную интригу.
– Что это?
– Как, что? Конечно коньяк! – Воротилин сказал это с такой непринужденностью, словно совместные выпивки были для нас делом ежедневным. Внезапно я вспомнил, что мой «собутыльник» когда-то спрашивал меня, какой напиток из категории спиртных мне больше нравиться.
* * *
Спиртное пробовать мне доводилось. Несколько раз. Чувствовал себя очень пьяным и засыпал прямо там, где лежал. Такое произошло со мной в четырнадцать лет, когда я единственный раз со своей семьей встречал Новый год дома. Семья сидела в зале за праздничным столом. Я лежал, если можно так выразиться, на праздничном полу, возле ножек праздничного стола. Помню, как отец налил водку в небольшую рюмку, поставил передо мной, как я ее выпил, как через некоторое время почувствовал себя очень хорошо. Так хорошо, что начал петь. Пел я долго и самозабвенно все песни, какие знал. Не помню точно тот пьяный новогодний репертуар. Однако помню, что, открыв глаза, я не обнаружил рядом никаких других слушателей кроме отца, который лежал, положив лицо на стол, и мерно похрапывал. Таким образом он «смотрел телевизор». Матери и сестренки ни рядом, ни в квартире не было, хотя я точно помнил, что они начинали встречать Новый год вместе с нами, в узком семейном кругу.
