Мне показалось, что этот последний «довод» достиг, наконец, цели. Татьяна Викторовна закрыла книгу и выпрямилась на стуле.
– Так что будем делать? – спросила она.
– Может быть, в следующий раз? – я говорил, надеясь, что «следующего раза» не будет.
– А как же Сергей Тимофеевич? – спросила она. Англичанка стала понимать, что это наш с ней первый и последний урок. Но оставить без внимания приказ Зацепина она, как и я, естественно, не могла.
– Не переживайте, я ему скажу, что все у меня нормально… с английским.
– Тогда, до свидания, – Татьяна Викторовна встала и направилась к выходу. – Может быть, я завтра зайду, – добавила она, навсегда исчезая из моей жизни.
Спустя минуту после ее ухода в палате раздался громкий смех. Смеялся Абдул Гани, который все это время с большим вниманием наблюдал за происходящим.
Я посмотрел на него и тоже улыбнулся. После этого с огромным облегчением закрыл глаза. Стало понятно, что на этот раз – пронесло. И с обходом. И с английским.
* * *
Очевидно, сказалось сильное напряжение. После ухода Татьяны Викторовны у меня снесло крышу. В течение последующих двух часов я громко смеялся, пытаясь рассказывать какие-то истории. Во мне вдруг снова проснулись «недюжинные» певческие таланты. На шум приходили люди, и я что-то им пытался объяснять заплетающимся языком.
Ближе к вечеру, начав понемногу приходить в себя от влияния «благородного» напитка и вспоминая все, что произошло, я спрашивал у Абдула Гани, не наговорил ли я в том «невменяемом» состоянии чего-нибудь «не того»? Он мне и рассказал, что произошло после окончания моего урока. Рассказал, как он успокаивал приходившую на шум дежурную медсестру. Мое «приподнятое» настроение он объяснил тем, что «у меня перестала на какое-то время болеть рука», а также тем, «что я начал учить английский язык». А я в это время ему поддакивал, и, как выразился Гани, «очин правилна гаварил „да – нэт“, кагда эта был нужэн».
Френкель и «душман»
Еще в Астрахани я познакомился с удивительным человеком – Евгением Александровичем Френкелем. Когда он внедрялся в палату, то первое, что появлялось в дверях, – это борода. Голову он всегда держал очень ровно, слегка отклонив назад, так что казалось, широкая, окладистая борода его пронзает пространство, расчищая дорогу хозяину.
Евгений Александрович, или, как он представлялся, Женя, был довольно молод, чуть старше тридцати. Там, где он появлялся, мгновенно начинался разговор о всяких чудодейственных методах исцеления, которыми он, якобы, блестяще владел. Это происходило всегда одинаково.
– Ну, как вы тут все? – он влетал в палату и начинал лихорадочно метаться от окна к двери. Иногда мог остановиться около незнакомца и начать бесцеремонно его разглядывать.
– Ты с чем здесь лежишь?
То, что он видит человека впервые и обращается на «ты», Евгения Александровича не смущало. И, как всегда, ответа он не ждал.
– Ты про психотерапию слышал? – спрашивал он вдруг.
– Ты знаешь, что у тебя грязная аура? – с этими словами он начинал водить руками вокруг головы человека, с которым в тот момент «беседовал».
– У тебя грязный энергетический хвост, – неожиданно заявлял он. – Ты из-за этого и болеешь.
Никаких ответов, ни отрицательных, ни положительных, он не принимал.
– Я могу тебя вылечить, – заявлял Френкель с потрясающей самоуверенностью. И добавлял: – Хочешь? Прямо сейчас начнем.
Заканчивалось это тоже почти всегда одинаково. Если человек, с которым он разговаривал, имел терпение, то за этим следовало не начало «лечения», а рассуждения о том, столько еще вокруг всего непознанного, что Человек еще не до конца знает свой потенциал. Потом начинался длинный рассказ об индийских йогах и о том, что они умеют делать.
Иногда кто-нибудь вступал с Френкелем в полемику, и начинались язвительные вопросы. Женю спрашивали, если он владеет такой «чудодейственной» методикой, то почему до сих пор не смог вылечить себя самого. На это Женя отвечал, что его заболевание очень загадочное, и что ни врачи, ни он сам до сих пор никак не могут его определить. А поскольку он не знает ничего о своем заболевании, то, значит, и вылечить себя самого он пока не может.
Говорил он всегда очень громко и длинно. Его нисколько не интересовало, какое мнение о нем складывается у собеседника.
При всем этом он был совершенно безобиден. Мужики, лежавшие со мной в палате, называли его «балаболом» и терпели. Терпели ровно до того момента, пока от его невероятно длинных монологов не начинали плавиться мозги. Тогда Евгения Александровича очень откровенно посылали по-русски… После такого «посыла» Френкель уходил, так же как и входил, гордо подняв голову и устремив вперед бороду. На следующий день он возвращался, и все повторялось снова.
После каждого такого посещения в палате начинались разговоры о евреях. Как правило, все было безобидно и сводилось к пересказам анекдотов. Но иногда начинались и очень нехорошие пересуды, пропитанные необъяснимой злобой.
Женя очень любил поговорить о своем заболевании. Как он уверял, его позвоночник с какого-то времени начал терять гибкость, в нем идут странные процессы, похожие на «остекленение», а между позвонков появляются наросты, которые доставляют ему невыносимую боль. Женя почему-то очень любил поговорить о своей боли. Боль, его таинственное заболевание, всякие чудодейственные методы лечения и нераскрытые возможности человека были постоянными темами Жениных монологов.
* * *
Теперь его лицо внезапно появилось в проеме двери моей московской палаты.
– Антон, привет! – На лице радостная улыбка. – Антон, ты меня узнаешь?
Это был он. Евгений Александрович Френкель собственной персоной. Нисколько не изменившийся. Так же, как он это делал всегда, Женя влетел в палату и заметался. Больницы строились везде по однотипным проектам и были похожи одна на другую. Евгений Александрович, так же как и я, много покочевал по лечебным заведениям и в палатах, схожих между собой, у него имелся свой, хорошо протоптанный маршрут.
Он прошелся от двери до окна раз семь. Мои соседи по палате были несколько обескуражены его активностью, и мы вчетвером с недоумением наблюдали за бешеной ходьбой этого человека. Я уже знал, во что обычно выливаются Женины посещения. И очень опасался неприятных сюрпризов. В нашей палате в то время лежал Вячеслав Михайлович – мужчина за пятьдесят. Он был высокого роста, с очень густой черно-седой шевелюрой.
* * *
Это случилось в тот день, когда его положили в нашу палату. Было время обеда. После того как раздали тарелки с едой, все принялись за еду. Вячеслав Михайлович посмотрел сначала на «безрукого» меня, потом на тумбочку, на которой стоял мой обед. Потом еще раз – на меня. Потом встал со своей кровати и подошел ко мне.
– Знаете, я сейчас сыт, дома поел. Давайте я вас покормлю, – сказал он мне и, сев на стул, взял с тумбочки тарелку с супом.
