Спустя лет пять, уже вернувшись в Астрахань, я узнал, что Френкель погиб. Незадолго до гибели Евгений Александрович убеждал всех своих друзей в том, что он сможет данной ему энергией остановить поезд. Он верил, что сверхъестественные возможности человека могут раскрываться только в критических ситуациях. Он оставил записку и выскочил на полотно перед мчащимся груженым составом, вытянув перед собой руки. Машинисты были бессильны. Во время экстренного торможения застопоренные колеса поезда проскользили по рельсам более двухсот метров.
Африканский «тамтам»
Свободных мест в отделении не было. На место выписывавшихся больных поступали новые страждущие. Поток их со всего Союза был неиссякаем. Да и не только из Союза. Как-то, проснувшись утром, я увидел, что прямо напротив нашей двери, в коридоре, стоит кровать, на которой лежит человек. Когда он повернул в мою сторону свое лицо, я ошалел, потому что никогда в жизни до этого не видел таких черных лиц.
Конечно, я знал, что есть такая раса – африканская. Но до этого никогда мне не приходилось встречать ее представителей.
Парня звали Фрэнк. Он прилетел ночью на самолете из Анголы. С ним прилетела большая группа «соратников по борьбе». Они все были покалечены войной, которая шла тогда в этой африканской стране. Это были те, о ком мне как-то говорил Исмаил: «Вы продаете нам оружие, а взамен лечите тех, кого это оружие калечит». Советский Союз, несмотря на внутренние экономические трудности, продолжал «экспортировать» революцию.
У Фрэнка была ампутирована нога, и в ЦИТО его привезли, чтобы он полежал здесь, пока ему сделают протез. Я не знаю, какой протез изготовили Фрэнку. Уже много позже 1987 года я встречался с людьми, которым довелось носить отечественные протезы. По их утверждению на этих грубых и тяжелых конструкциях ходить было невозможно. Все мои собеседники пытались выехать за рубеж, где качество протезов было неизмеримо лучше.
Фрэнк не знал по-русски ни слова. Всю группу прилетевших с ним раненых разбросали по разным отделениям. В наше отделение попали трое, и все они лежали в коридоре. Как только в палатах освобождались места, на них перебирались пациенты из Анголы. К нам в палату никто из них не попал. Но с Фрэнком мы, как бы это сказать, приятельствовали на уровне улыбок и киваний головами. Три дня он лежал напротив нашей палаты и приходил к нам по утрам умываться.
Он выучил несколько русских слов. Конечно же это были все основные слова, которые иностранцы почему-то обязательно разучивают самыми первыми – набор нецензурщины, а также «мама» и «водка». Не знаю, как ребята, лежавшие с Фрэнком в палате, общались с ним. Скорее всего тоже жестами.
Помню, был День Победы – 9 мая. Те, кто чувствовали себя покрепче, похрабрее и не опасались, что их могут выписать без продолжения лечения, как и полагается, отмечали праздник крепкими напитками. Я после того случая с Анатолием Ивановичем больше не пил. Во-превых, пообещал сам себе. Очень неприятно вспоминать о своем пьяном раздолбайстве на следующий день. А во-вторых, мне никогда не нравился вкус спиртного.
К счастью, представители нашей палаты не были склонны к неуместной алкоголизации своих организмов. Поэтому все отмечание у нас свелось к тому, что мы все спокойно легли спать. Разбудил нас странный, не сравнимый ни с чем больничным, топот. Это было похоже на то, как кто-то, очень тяжелый и большой, шагает по коридору. Это не были шаги человека, потому что человек переставляет ноги чуть быстрее при ходьбе. Из коридора раздавалось: бум-бум-бум, с частотой, примерно, один «бум» в секунду. Для обычного человека это слишком. Так наверное прессовали свои шаги гомеровские одноглазые циклопы или грохочут в африканской непроглядной ночи басовитые тамтамы.
«Бумы» пробомбили мимо нашей палаты и затихли в стороне коридора, где у нас находились туалеты и душевая комната. Спустя минут пять «бумы» пробарабанили в обратном направлении. Спустя пятнадцать или двадцать минут весь процесс повторился снова. И так еще шесть раз в течение той праздничной ночи. В коридоре стояла полная темнота, что было необычно. Как правило, там всегда горел свет. Узнать, что происходит за стеной, не было никакой возможности, а знать очень хотелось.
Утром все объяснилось. Ребята из соседней палаты, куда положили Фрэнка, решили отметить праздник и купили водки. Фрэнку предложили сразу. Он сначала отнекивался. Но его приглашали выпить «за Победу» и этот аргумент сработал безотказно. Фрэнк сам только что вернулся со своей войны и просто не мог остаться в стороне от такого важного и серьезного ритуального мероприятия. Тем более что выпивка дармовая.
Он согласился выпить один… стакан. Более мелкую посуду в больнице найти трудно. Ну, а после выпитого стакана все пошло значительно легче. В общем, после того, как трое собутыльников «уговорили» все, что было куплено – четыре бутылки, почти сразу после этого замечательного события Фрэнк пошел общаться с унитазом. А поскольку у Фрэнка для ходьбы имелась только одна нога, то это самое «бум-бум-бум» и означало шаги Фрэнка на одной ноге. Выпитая африканцем водка произвела на него такое сильное впечатление, что Фрэнк для своих спонтанных свиданий с унитазом решил обойтись без лишних спутников – костылей, с которыми в обычном состоянии он никогда не расставался.
Боль матери
Все время находиться в палате было невыносимо скучно. Телевизор стоял в коридоре. Поэтому по вечерам или в выходные дни я почти все время проводил на каталке вне палаты.
Так было и в тот раз. Я блаженствовал у открытого окна. В Москву приходило лето. День стоял теплый, солнечный. Деревья покрылись молодыми листьями, такими зелеными, что хотелось их съесть. Среди этого зеленого блаженства прыгали, чирикали и посвистывали невидимые птички. Начало лета, начало жизни. Настроение у меня было распрекрасное.
Я увидел идущую по коридору группу парней и девушек, и это так хорошо соответствовало тому, что было там, снаружи. Красивые, слегка опьяненные молодостью и надеждами, они прошли мимо. Я заметил у них две гитары. Только тогда я понял, что это выпускники. Они зашли в одну из многочисленных палат. Помнится, я удивился, как они смогут все разместиться в маленькой комнате.
Вдруг минут через пять из этой палаты вся в слезах выбежала женщина и встала у открытого окна. Я смотрел на ее дрожащие плечи. Никогда до этого я не видел, чтобы так, навзрыд, плакали люди. Мне стало страшно.
Из «сестринской» комнаты подбежала одна из наших медсестер и быстро увела плачущую женщину к себе. Ее плач уже больше походил на мучительный стон. Я расслышал только одно слово, которое она произносила снова и снова. Сквозь рыдания до меня доносилось «Почему?»
Позже, вечером, я спросил у медсестры, кто эта женщина и почему она так рыдала. То, что рассказала медсестра, меня поразило. Женщина была мамой шестнадцатилетнего парня, лежавшего в палате, в которую зашла группа выпускников – его одноклассников. Оказалось, я видел его раньше. Высокий красивый парень. С пушком на губах. С мягким, еще мальчишеским, лицом. Сейчас он лежал после операции, и врачи установили точный диагноз – саркома.
