После свадьбы Иван совсем недолго жил с женой в общежитии. Ему повезло, потому что квартиру они получили еще до рождения своего первенца. А теперь у него четверо детей: три дочки и сын. Своей семьей Иван очень гордился, это хорошо было видно по его лицу. Когда он говорил о «своих», оно становились непривычно добрым.
* * *
Иван лежал на кровати, делая вид, что увлечен газетой. Вообще, видеть его читающим, было непривычно. Книг он не признавал совсем. Газеты иногда оказывались в его руках, но, как правило, он рассматривал страницы с объявлениями. По вечерам он обычно уходил из клиники на прогулки по Москве, однако в этот вечер никуда не пошел. Утром Иван узнал, что его опухоль не представляет никакой опасности. Пока не представляет. Опухоль не была злокачественной, но могла ей стать в будущем. А могла и не стать.
Как-то Сергей Тимофеевич немного рассказал нам об опухолях, как они могут появляться. А также о том, что доброкачественные опухоли могут превращаться в злокачественные. Врачи предложили Ивану решить, удалять опухоль сейчас или отложить на «потом». В этом случае он должен будет приехать в клинику через полгода для обследования.
Кроме нас, в палате никого не было. Оба наших соседа ушли. Даже в больнице жизнь продолжала бить ключом. Два дня назад они обнаружили в соседней с нами женской палате присутствие девушек и вот отправились на встречу.
Я в тот момент занимался своим обычным делом, разрабатывал руку. В какой-то мере делал я это еще и оттого, что больше ничего делать был не в состоянии. Иван иногда отвлекался от «чтения» бросая взгляды в мою сторону. Он явно хотел поговорить, только что-то его останавливало.
– Как думаешь, мне соглашаться на операцию? – он приподнялся на кровати, опершись на локоть.
– Это ты сам должен решать.
– Не хочу я ложиться под наркоз. Мне ведь сказали, что я могу жить с этой опухолью еще очень долго.
– Но ты же сам говоришь, что боли сильные.
– Последнюю неделю боли почти пропали.
– В любом случае, решать должен только ты, – повторил я, ставя точку в разговоре. Это было только его дело.
– Я знаю. Все равно под наркоз сейчас ложиться не хочу. Вполне может быть, что опухоль больше не будет расти.
– Может быть, а может и не быть. Может проще перетерпеть сейчас и потом быть спокойным, – мне этот бессмысленный разговор был неприятен. Все слова произносились впустую. Если он принял решение, то зачем спрашивает? Ну, а если решения до сих пор нет, то я ничем ему помочь не могу. Брать на себя ответственность за чье-то здоровье? Извините…
– Если сам не можешь решить, позвони жене. Спроси ее, что она об этом думает, – я надеялся, что он, наконец, отстанет от меня – своих проблем выше крыши.
– Завтра она мне должна позвонить. Завтра и спрошу.
Иван откинулся на подушку и снова взял в руки газету.
Я, так же как и он, вернулся к прерванному занятию. Однако заниматься своей рукой долго не пришлось. Минут через пять «чтение» газеты Ивану наскучило. Или, скорее всего, у него не было больше сил сдерживать свое мрачное любопытство.
– Зачем ты живешь? – совершенно внезапно спросил он.
– В каком смысле?
– Почему ты живешь?
– Я не понимаю?
– Ну, вот какая от тебя польза?
Вопрос был конкретный и застал меня врасплох. Не потому, что я никогда не задумывался над этим. Напротив. Как раз ответы на подобные вопросы я мучительно искал, когда стал осознавать, что окружающие не воспринимают меня всерьез, потому что видят во мне болезнь и ничего кроме болезни. Но в тот момент простых и ясных ответов у меня не было. Конечно, я понимал, что делать что-либо нужное, приносить пользу людям – все это не является непосильной задачей для меня. Даже если я не имею возможности передвигаться, и даже если мои руки не работают в полную силу, все равно можно найти себе занятие, плоды которого будут востребованы окружающими. Это было понятно мне, но выразить свои чувства и мысли словами я еще не мог.
– Что ты предлагаешь?
– Почему ты не удавишься? Ну-у, это… Почему не повесишься?
– А почему ты об этом заговорил?
– Потому что, вот смотри, ты – живешь. На твое лечение тратят деньги. Государство тебе платит пособие. А в то же время кому-то, кто может передвигаться, у кого нет проблем со здоровьем, может не хватать денег. На еду или на квартиру.
Он уже сидел на кровати, говорил горячо, при этом размахивая руками. Но что-то в его логике не связывалось.
– Если у человека нет проблем со здоровьем, и он может ходить, то, очевидно, он сможет сам заработать деньги? Вот, как ты, к примеру.
– Да, конечно, может. Но вот пока ты живешь, на тебя, сколько всего расходуется? В то же время у кого-то это все забирается.
– Я понял. Но вот что ты предлагаешь?
– На твоем месте я бы давно повесился. Зачем жить? – он смотрел на меня, очень внимательным взглядом.
– Знаешь, не дай тебе Бог, оказаться на моем месте, – я искренне не желал кому бы то ни было пережить хотя бы малую толику того, что довелось пережить мне. Было непонятно, почему Иван вдруг заговорил об этом.
Ему-то, на своей буровой, в окружении жены и четырех детей, какое дело до моей жизни и смерти?
– Я бы, правда, не смог так жить. Семьи у тебя быть не может. Работать нормально ты тоже не сможешь никогда. Никакой пользы. Зачем?
Высказавшись, он облегченно вздохнул, всунул ноги в ботинки, стоявшие рядом с кроватью, и вышел в коридор, оставив меня наедине со своими мыслями. Злости в его словах не было. Обидеть он меня не смог. То, о чем говорил Иван, я сам тысячекратно прокачивал через свое сознание.
Так, жить или не жить? Вряд ли кто-нибудь еще столько раз задавался гамлетовским вопросом, ответом на который были не аплодисменты зрительного зала, а вполне конкретная – моя – жизнь. Иван не знал, сколько раз я был на грани, сколько раз я приходил к решению о том, что жить дальше нет смысла. И столько же раз что-то останавливало меня, и я продолжал жить.
Почему? Боялся ли я умереть? Трудно сказать. Точно знаю, что физическую боль – эту одну из составляющих страха – в расчет я не брал. Натерпелся и притерпелся за всю жизнь и был вполне согласен еще немного помучиться, чтобы навсегда избавиться от плотских страданий, переполнявших мое тело.
Может быть, сердечные человеческие отношения, финансовое процветание и заманчивые планы на будущее останавливали меня? Тоже нет. Друзей у меня не было, родные от меня отказались, а в ближайшем и оставшемся будущем меня ожидали тридцатисемирублевая пенсия по инвалидности и казенный дом-интернат с казенной едой, казенными одеялами, казенными отношениями, казенным милосердием и казенными похоронами. Ужасное место, оказаться в котором для меня было все равно, что заживо лечь в могилу. Мысли об интернате, одиночестве и постепенном погружении в трясину слабоумия вызывали ответные мысли о самоубийстве, которые время от времени заполняли все мое существо.
