Что же касается рук, то…
С правой все обстояло плохо. После того как из нее удалили металлический штифт, скреплявший кость, она должна была «рассыпаться». Я знал об этом, но когда она сломалась, очень расстроился, потому что было понятно – этот перелом никогда не срастется. Со временем на его месте образовался, так называемый, «ложный сустав»
[5].
А вот левая… Сможет ли кто-нибудь представить мои восторг и радость, когда после снятия повязки я начал пробовать поднимать эту руку? Первые несколько дней я делал все с большой осторожностью, опасаясь переломов. Потом – смелея с каждым новым движением. Наконец, настал момент, когда мои труды были вознаграждены – я смог оторвать руку от простыни.
Если я скажу, что испытал радость, это будет равнозначно молчанию. Разве можно в словах выразить чувство слепого, совершенно внезапно прозревшего и увидевшего солнечный свет, зелень деревьев, радугу, про которую ему так много рассказывали, и лица, заочно любимые лица не предавших его людей?
Я ощущал что-то подобное, неописуемое. Впервые я перемещал руку, не цепляясь пальцами за простыню или майку. Впервые я поднимал ее и не боялся, что от напряжения мышц она сломается. Впервые я мог есть ложкой, перемещая ее рукой, а не пальцами. Итак, моя борьба оказалась не напрасной. Результат был не триумфальный, но это была победа. Уверенная и надежная работа левой руки гарантировала мне определенную самостоятельность и независимость. А с этим уже можно жить. Вот только где?
* * *
В конце июня ко мне подошел Сергей Тимофеевич и сказал, что через две недели они меня выписывают. При этом он спросил, приедет ли за мной кто-нибудь? Что я мог ему ответить? Только правду: что я никому не нужен, и приезжать за мной некому. Зацепин пообещал подумать, как отправить меня в Астрахань.
Еще одной неприятной проблемой оказалось отсутствие денег. После того как Иван выписался, я целый месяц ждал, что он вернет долг, но не дождался. Попробовал написать ему письмо. Но письмо вернулось. С адресом он меня тоже обманул. Я, конечно, мог узнать его настоящий адрес из истории болезни, которая хранилась в институте, но решил этого не делать. Что проку? Он все равно бы не ответил.
Мне было тяжело осознавать этот незаслуженный обман. Но его надо было осмыслить. Я припомнил наши откровенные беседы и понял, что Иван, несмотря на заверения, и не собирался возвращать долг. Иван, почти религиозно относящийся к деньгам, считал унизительным, что его божество будет принадлежать, пусть даже в мизерных количествах, такому, по его убеждению, бесполезному для государства человеку, как я. Ведь по Иванову разумению я – тунеядец. Это он – рабочий, трудяга, пахарь – нужный гражданин. Он добывает энергоресурсы и создает все ценности в этом государстве. Он полезный человек, а я бесполезный. Так вот, он, как полезный пролетарий, имеет право не возвращать деньги бесполезному инвалиду, на которого государство и так изрядно тратится из богатств, созданных Иваном. Да что там говорить, заняв у меня деньги, он просто «вернул свое». Ведь это он всю жизнь вкалывает и платит налоги на мое содержание. Я же ни одной минуты не трудился, значит, задолжал ему за всю его рабочую биографию.
Подобные соображения, в той или иной форме, Иван постоянно высказывал в наших разговорах, и с моей стороны было наивно рассчитывать, что он вернет долг. Но, хоть я и не испытывал к нему нежных чувств, тогда, в тот памятный вечер, он просил меня о помощи. О помощи! Он – сильный, меня – немощного. Этим Иван словно признавал меня равным. И как бы я не хорохорился, но на тот момент эмоции заглушили во мне все. До него никто не просил меня об одолжении, о помощи, помогали всегда мне. А я мечтал быть нужным. И хотя было страшно, откровенно страшно – отдал последние деньги. А что делать теперь? Я решил оставить это на его совести и успокоился. Только признался Сергею Тимофеевичу и Тамаре Николаевне, что у меня нет ни копейки денег. И что ехать домой мне не на что.
Сотрудники отделения скинулись мне на билет, на самолет до Астрахани. И на билет для медсестры. Валентина Александровна работала в нашем отделении и вызвалась ехать со мной в качестве сопровождающей.
* * *
…Я прожил два года там, где впервые в жизни меня лечили. Впервые мне прооперировали руки и помогли. Два года были прожиты не зря. Впервые я встретил людей, которые отнеслись ко мне как настоящие Медики. Они помнили и чтили данную в юности клятву Гиппократа. Они заботились обо мне так же, как о прочих больных, и за моим исковерканным болезнью телом разглядели меня самого.
Я был безмерно благодарен этим людям за то, что мог теперь действовать рукой. Это была только одна, левая рука, но я не боялся ею работать. Теперь, поднимая руку, отрывая ее от простыни, беря ложку, чтобы есть, или ручку, чтобы писать, я не трепетал в ожидании того страшного для меня «ххррууста» и следующей за ним жгучей боли. Уже ради этого стоило лежать два года в отделении костной патологии ЦИТО. Ради этого стоило ожидаемо умирать под наркозом и незапланированно оживать, благодаря профессиональному мастерству оперировавших меня врачей.
До сегодняшнего дня я не могу выразить всей признательности, переполняющей меня при воспоминании о врачах и медсестрах ЦИТО, о том, что они для меня сделали. Невозможно передать то чувство благодарности, которое было у меня тогда и живет во мне до сих пор.
* * *
Я понимал, что, покидая Москву, возвращаюсь туда, где у меня нет никого и ничего. Отныне я вынужден буду жить там, куда больше всего боялся попасть. Значительная часть моей жизни прошла в так называемых «казенных» заведениях. В местах, где едят по расписанию, спят по расписанию. В общем, где по расписанию живут. Только умирают вне расписаний. Я жил в больницах и в санатории. Но я верил, что это – не вечно и что – рано или поздно я смогу выписаться оттуда домой.
Теперь, возвращаясь в Астрахань, я знал, что с момента моего попадания в так называемый государственный дом-интернат для престарелых и инвалидов я стану собственностью государства, полностью зависящей от произвола его служащих, лишенный малейшей возможности хоть на короткое время отдохнуть от его круглосуточной, равнодушной, губительной опеки. Самое страшное – у меня исчезнет надежда когда-нибудь заиметь дом, семью, друзей. У меня не будет ничего. Возвращаясь в Астрахань, я получал то, чего больше всего боялся.
Но другого выхода не было. Я понимал – шансов вырваться из этого заколдованного круга практически нет. Вероятность того, что я смогу осуществить свою мечту – жить не только для себя, но и быть нужным людям, не абстрактному обществу, а конкретным людям, близка абсолютному нулю. Надежда, этот маленький, склеенный моим воображением кораблик, перевозивший мечту о том, что я смогу прожить свою жизнь не зря, тонула в пучине реальной жизни. И помощи не было.
Выбор – был. Была еще возможность прекратить эту жизнь и ничего больше не пробовать и не мучаться. И все же я решил попробовать. Прекратить я мог позже, в любое время. Сдать все позиции без попытки переломить упрямство судьбы – слишком бездарный вариант, чтобы на нем остановиться. Я буду пытаться. Пока что-то мне удавалось, но чего-то я и лишался. Закончил школу в санатории и оказался без будущего, получил телефон – лишился отца, поступил в институт – отказали руки, вымолил у Горбачева направление в ЦИТО – лишился дома, восстановил подвижность левой руки, обрел уверенность в будущем – направляюсь в место, где никакой перспективы нормального человеческого существования у меня нет, а есть альтернатива: медленная интеллектуальная деградация и физическое умирание или быстрая избавительная смерть. Оба варианта меня не устраивали. Я лихорадочно пытался искать еще какой-нибудь и не находил. «На месте… на месте… решать надо на месте… не надо забегать вперед… на месте… будем смотреть на месте…» – твердил я себе, пока самолет летел из Москвы в Астрахань.
