Все относительно, все субъективно… Для Лехи Груздя краткий миг «пересменки» растянулся в вечность. Вечность – немалый срок, и использовал этот срок он для многого.
Он отпустил правую руку Лизы, прекратил прикладывать к ней даже малейшие усилия. Что толку упрямиться и продолжать прием, эффективность которого нулевая?
Он понял, что учили его рукопашке люди, не петрящие в своем деле, и будь обучение платным, стоило бы потребовать деньги назад.
Он сообразил, что рана не опасная и нанесена – вот уж повезло! – инструментом, разрезающим ткани организма самым щадящим способом, с наименьшими повреждениями.
Он прикинул траекторию своих передвижений в пространстве в ближайшем будущем: пульт дежурного по уровню – лифт – медчасть на минус шестом (настоящая, не для мобилей).
Наконец, он попытался отбросить чужую руку, апатично и безвольно сжимавшую скальпель, и вытащить проклятую железку из своего живота.
Последний (но главный!) пункт Груздь выполнить не успел. Опоздал совсем чуть-чуть, «пересменка» завершилась. Вечность – немалый срок, но и ее надо расходовать с умом и начинать с главного. Особенно если вечность субъективная.
Рука со скальпелем стремительно рванулась вверх, одним движением вскрыв Груздю брюхо – словно рыбак потрошил пойманную рыбу или мясник – зарезанную свинью.
* * *
На Лизу мобиль не смотрел. Он пятился от нее маленькими шажочками и уставился на свое пузо, где протянулся бритвенно-тонкий разрез, почти вертикальный, лишь в верхней части слегка отклоняющийся вправо. Крови не было видно, и Лизе показалось в первый момент, что она как-то умудрилась облажаться, вскрыть одну лишь пятнистую форму. Но тут же поняла, что ошиблась – сейчас ошиблась, а резала как надо. Вернее, потрошила.
Края разреза набухли красным, и Груздь тут же вцепился в живот руками, стиснул, сдавил изо всех сил, словно действительно мог удержать в себе и кровь, и жизнь.
Эффект получился обратный… Наружу выпали розово-серые загогулины, повисли до пола. Лиза умудрилась одним ударом нанести две раны, – скальпель, натолкнувшись на брючный ремешок, подпрыгнул, лезвие выскочило наружу, рассекая над ремнем одну лишь форму, но тотчас же заглубилось вновь и резало дальше без помех до самых ребер. Сдавив со всей дурной силы верхнюю рану, Груздь просто-напросто выдавил часть своей требухи через нижнюю.
Отступать стало некуда. Груздь уперся спиной в дверь. Лицо было белое-белое, а лоб (особенно припухлая его часть) побагровел и налился кровью. Рот широко распахнулся, но ни звука оттуда не вылетало. Одновременно мобиль сползал по двери – медленно, едва заметно, – а затем, словно количество перешло в качество, резко шлепнулся на задницу.
Очутившись в сидячем положении, утырок отлепил руку от раны, попытался подхватить свои кишки. Может, надеялся запихнуть их обратно, может, ни на что не надеялся, ополоумел. Попытка оказалась неудачной, Леха слишком миндальничал и деликатничал, боялся ухватиться как следует за родную требуху, пытался подцепить снизу, сложив ладонь лодочкой, кишки с нее соскальзывали, тогда он пустил в ход и другую руку… И тут же наружу выпала вторая порция, из верхней раны, здесь кишки были повреждены, распороты скальпелем (непонятно отчего, но с нижними такого не случилось), их содержимое выдавливалось наружу и мерзко воняло.
Лиза смотрела и смотрела бы на это зрелище – как в кино, где она никогда не бывала, или в театре, где она не бывала тоже. Но понимала, что ничем хорошим такое любование не обернется, надо заканчивать и уходить.
– Я обещала тебе два раза, не забыл? – спросила Лиза. – Это был первый. А вот второй!
Он вскинул на нее дикий взгляд и попытался вскинуть руку, прикрыться от летящей к горлу стали. Даже сумей Груздь это сделать – не помогло бы, лишь отсрочил бы на секунду-другую неизбежное ценой рассеченной ладони. Но он не сумел, движение осталось незавершенным, и скальпель не тронул ладонь, рассек только горло.
Кровь хлынула совсем не так вяло, как текла из рассеченного брюха, – ударила тугой алой струей, обильно окатив босые ноги Лизы: отпрыгнуть, как в первые два раза, она не успела. Или не сумела, силы были на исходе. Халату – нижней его части – тоже досталась порция красного…
Она слышала: сюда бегут, – там, в коридоре, скрывавшемся за железной двухстворчатой дверью, грохотали шаги, пока далекие, но быстро приближались.
Надо уходить, нельзя терять ни секунды, Лиза чувствовала, что сил на игру в догонялки не остается. И все же она потратила пару драгоценных секунд, чтобы нагнуться, обмакнуть в кровь пальцы и нарисовать на двери тройку. Получилось кривовато, и с цифры тотчас поползли вниз алые потеки, но с пятеркой не спутаешь. Все сделала левой рукой – правая висела бесчувственным поленом и, кажется, очень быстро опухала.
Закончив, она побежала по коридору – медленно, прихрамывая – туда, где, по словам только что убитого человека, начинались технические секторы уровня. Сарказм судьбы: мертвец мог отомстить убившей его легко и просто. Или уже отомстил, авансом, если солгал о секторах, – игра в таком случае не затянется… Но если не солгал, есть варианты.
– Груздев! Груздев! Ефрейтор мать твою Груздев!!! – надрывался матюгальник. – Ты там жив?
Ефрейтор Груздев был еще жив. Ноги подергивались, скребли по бетонному полу. Он даже издавал какие-то слабые звуки, вылетавшие из рассеченной трахеи, – не то шипение, не то слабый свист, и накладывались эти звуки на побулькивание попавшей в трахею крови. Ефрейтор словно пытался ответить, но связь с пультом дежурного была полудуплексная, а нажать клавишу, чтобы его услышали, Груздев уже не мог. Когда дверь наконец распахнулась, и звуки, и подергивания ног прекратились. Ефрейтор Алексей Груздев по прозвищу Груздь умер.
Через пять или шесть минут над его телом состоялся примечательный диалог.
– Ну что застыли-то? – понукал группу мобилей лейтенант Никончук, оставивший пульт на помощника после известия о новом трупе. – Девка сама себя не поймает! Вот след, а на том его конце уже не пять тонн бонов, уже десять! Вперед!
Четкие кровавые отпечатки босых ног тянулись по коридору, сворачивали за угол.
Мобили стояли плотной кучкой, не проявляя интереса к следам, к понуканиям Никончука, и даже (небывалое дело!) к десяти тысячам бонов.
Потом от кучки отделился старший, именно с ним Никончук общался, но имя успел позабыть. Не молодой для мобиля, между тридцатью и сорока, – к сорока, пожалуй, даже ближе. Спросил неожиданное:
– А вот не помните ли, господин лейтенант, что там Дисциплинарный устав за неподчинение приказу отгружает?
Никончук не помнил. Ответил без уверенности:
– Два года дисбата… вроде…
– Тогда пакуйте. Всех. За неподчинение. Мы тут обкашляли и решили: без оружия за ней не пойдем. Пусть лучше трибунал двушечку выпишет, чем эта бешеная сучка четверку, пятерку и дальше по списку…
Мысли Никончука в тот момент метались в голове отрывочные и бессвязные, он не сразу понял, что за цифры ему называют. Потом вспомнил про тройку, намазюканную кровью на двери, и сообразил. Паковать мобилей за неподчинение не стал – торопливо вернулся к пульту и связался с Ковачем. У того побегут в погоню как миленькие, а если не побегут, то наверняка очень разочаруют особиста. Со всеми вытекающими последствиями… И с вылетающими на стенку тоже.
