В разнузданной олимпийской полигамии Марс с Венерой отметились-таки эротическим казусом. Венерин муж Гефест поймал неловких любовников золотой сетью в момент совокупления и, насмехаясь, показывал прочим богам. Своеобразное было у мужика чувство юмора. Ну а насчет потомства никаких аналогий. Дочь Марса и Венеры могла получить единственное в мире имя, ежу ясно. Но как Венера согласилась – ежу не ясно. Наверное, у нее не было стойких предпочтений. Иначе получается, что обрюхатил, бросил, еще и отобрал священную привилегию: ведь папа придумывает для мальчика, мама – для девочки, одна из немногих законных возможностей посамодурствовать – назвать свое дитя… Или мое впечатление с поминок от лукавого.
Но хоть убей, а уступчивость я бы в Венере не заподозрила. Если бы мы обе актерствовали, то пригодилось бы клише «я была занята в единственном эпизоде с ней». Убрать только льстивую тональность ностальгирующей примадонны – и порядок. Камера, мотор. Дубль без номера, просто дубль, и все. Многолюдное гудение. Все возбуждены: они ведь Марсика как будто любили. Даже если не любили, всякому здесь найдется брудершафт. Мне объяснили кое-как, кто есть кто, и я получаюсь совсем из другой оперы. В основном здесь гости Марсова тщеславия. Венера шарится в «челночной» клеенчатой сумке среднего формата, ищет, как я ловлю краем уха, его побрякушку на память. Ищет для круглолицего парнищи, уже снявшего пиджак и ослабившего галстук, словно уже танцы начались и горячее сейчас внесут. Во мне вдруг заплескался дьявол: почему щекастику достанется безделица от Марсика, а мне нет?! У меня ничегошеньки от него, а во мне он поучаствовал куда как основательнее, чем в мордатом господине. В несвойственной мне заводке на ломких то ли от гнева, то ли от робости ногах я подошла к Венере. Пока дают – надо брать. Деликатничать нельзя, другого случая не представится, Венера больше не приедет, ничего не повторится, я никогда не встречу Марса на улице, а он это умел – волшебно вырастать из-под земли. Никто более не проведет меня черным ходом через тайны тайн, глотая портвейн, на крышу к теплому дождю, никто более не научит нырять в метро, показывая служительнице вечный жетон, никто не выстрижет мне за полчаса перед свадьбой модную челку. Я невнятно прошу что-нибудь скромное, совсем ненужное, в общем, что-нибудь. Я не могу произнести «на память» – меня вдруг душит неуместная здесь слезливая лавина.
Венера долго смотрит на меня. Сначала непонимающе, ощетиниваясь длинными и изрядно накрашенными ресницами. Тушь, видать, еще маминой юности, и я невольно вспоминаю Эльку, у которой вот-вот должны стечь черные ручейки, а не стекают. Потом смотрит с экспертизой, дескать, кто такая. Потом с явной неохотой. Потом едва устыдясь. Она постаралась одарить меня всей гаммой чувств, порожденных милостыней, но я выстояла. Я и не ждала легкой наживы. Тут она рылась подольше, чем с предыдущим гостем, бормоча «это – нет… это – нет», и наконец вытащила тот самый покоцанный молью шарф. На ее взгляд, большего я не стоила. И на том спасибо.
Дочку назвали Элей. Доложил Вацлав – он продолжал много знать об отставном друге. Я спрашиваю, неужели она Эльвира Марсовна?
– Наверное. А кем ей еще быть? – удивился Ваца.
Да мало ли… может, Венера успела замуж выйти и записать ребенка на супруга, слишком призрачным оставалось Марсиково отцовство. Никто о нем не судачил, Венера далеко. Зато Вацлав плодился всерьез. Не успели оглянуться, а у него уже двое. И Ваца – затюканный клерк. Ему уже не до прогулок. И у меня жизнь пошла с другими. Долгая жизнь, ведь на детей уходят годы, даже на чужих.
В один благоприятный во всех отношениях день я шла по пустынному воскресному центру города, шла по необременительному поводу, в кои веки ничего не предвкушая. И потому все кончилось хорошо. Но сначала я увидела Марса с поднятой рукой. В черном пиджаке и в чуть не до пуза расстегнутой рубашке. Импозантность на грани фола. В разрезе болтался крестик. Я и не знала, что он крещеный. Это был непростой крестик, но в тот день, не в пример другим дням, прожитым с Марсиком, я не узнала, что крестики бывают от Тиффани. Не было времени. Мы бросились обниматься и отмечать перемены друг в друге. Приятные, разумеется, перемены. Я говорю: ты сейчас куда? Это важно? А то идем со мной на мероприятие. Наконец-то мне представился случай позвать Марсика с собой, чтобы не я с ним, а он со мной! Он ответил, что вот честное слово – он бы с удовольствием, но никак не может. Он уходит сегодня в монастырь. Я обомлела. Что за фортель?! Нет-нет, оказывается, все давно решено. Я начинаю канючить, мол, как же так, давно не виделись, сегодня воскресенье… Может, с понедельника в монастырь, а? Ну с чего вдруг, что за глупости…
Он усмехнулся обезьяньей морщинистой улыбкой. Ты, говорит, все такая же. Я говорю, а как же мы теперь встретимся? Он отвечает, что, мол, обыкновенно. Он же не в тюрьму, он в монастырь. Он позвонит. Обязательно. Всенепременнейше. «Это такой хороший знак, что мы нашлись именно сегодня…» Хороший, об чем спич, как говорят поляки…
И принялся снова ловить тачку. А я шла и недоумевала: разве в монастырь уходят как в загул? В лучшем костюме, на случайной машине? По-моему, в монастырь надо уходить пешком, с мешком, по шпалам босиком, вдумчиво, не шикуя, – дорогущее центровое место он выбрал, водилы будут несговорчивы… Впрочем, не мне судить.
Кому я только не раззвонила новость – Марсик уходит в монастырь! «Бабетта идет на войну!» Вот уж повод позубоскалить, обмусолить его тиффанистическое распятие на шее… Позже, позже, после всего, в моей голове защелкал ржавый календарик. У меня хорошая память на даты. Только вот не забыть бы вспомнить. Но если пороюсь – найду обязательно. Тот светлый день был днем рождения Эльвиры Федоровны.
А дальше случилось до сих пор неутрясенное. Ни земными силами, ни прочими. Вацлав с Настей, оставив малолетних деток на бабушек, отправились на юг. Отдохнуть от трудов праведных. Я слишком много раз слышала эту историю, но к ней, противоречивой, много вопросов, а выскребать детали не подобает. Потому только самая суть. Отлучившись за чебуреком к островку цивилизации с дикого пляжа, Вацлав не увидел больше Настю никогда. Он – искал. Искала милиция. Местная и не местная. И черт знает какая. Дальше – обрыв связи. Настя так и не появилась. Ни в море, ни на суше. До сих пор.
Рассказывают, что они заехали в глухое место, морское, но не шибко курортное. И в округе водились беглые зэки. Рассказывают, что это и вовсе не море было, а средняя полоса. Рассказывают, что наследственность упряма и если учесть недуги Настиной матушки, то можно и не исключать суицидального приступа. Я не верю ни одной из версий, особенно самоубийственной: сам себя не ударишь оземь и не обратишь в пепел. По мне, так и утонуть умышленно невозможно. По мне, и зоны у моря быть не должно… по мне, и жить спокойно грешно теперь. Мои заикающиеся предложения были категорически не приняты. Хотя я долго готовилась, чтобы не произнести нечто вроде «если требуется помощь…» и тому подобные па, парализующие идиосинкразией. Но Вацлав не пускал меня в дом до тех пор, пока я протискивала ему дружеский локоть. Как только я просто о встрече – мы свиделись, но прошел изрядный срок.
Он показал мне Настины последние картины. Я не ценитель. Но к ним меня тянуло больше, чем к Ифигениям. Избороздив себя сомнениями, я все же решила, что нет! Отнюдь не из ужаса и не из жалости. Может, я не тем глазом смотрю на живопись… да какая к лешему живопись, нет теперь человека, а акварели с графикой живые, вот и все. Какие-то куклы, деревья, больницы, негритята – уютный мир. Я бы дома их у себя повесила.
