Чего не скажешь об «Ифигении» из холста с маслом. Ваца было открыл рот, но не стал спорить. Он, наверное, по инерции хотел мне напомнить, что масло, акварель и графику не сравнивают, но не стал. Мне же до фени. А там, где не до фени, я и вовсе в дерьме. У меня ничего не просят, а я уже не предлагаю. Не могу ни утешить, ни изменить, ни обнадежить.
Даже рассмешить не могу теперь. Могу только подержать за руку. Кроме Вацика и двух детей малых, Настю никто не ждал. С матерью совсем плохо.
А отчим, взлелеявший «золотую девочку», – он слишком много стал суетиться. Он уже окончательный художник, никакого совместительства. Зачем-то просил ее работы, но Ваца не дал. Из суеверия, конечно… Какие работы, когда человека нет… Он опустился на скамейку.
– Ты знаешь, она исчезла как русалка… – Ваца изумлялся, в нем мелькнул прежний въедливый ехидный созерцатель с барахлящей системой защиты. – Интересно, Марсику до сих пор все равно, что с бывшими? Он впаривал мне… чтобы я никогда не заботился о прежних женщинах. Потому что это отсасывает энергию. Мучает, изводит. И когда просят о чем угодно, даже по мелочи, – не надо потакать, это все, дескать, их штучки, ловушки-уловки. Зависеть от прошлого – искушать смерть. В общем, болтал… И я ему говорю, что часто вспоминаю, с кем был, и мне интересно, что с ними… просто интересно, и даже повидаться по-стариковски я бы не прочь… А он говорит: а я, мол, прочь. У Насти после него не состоялось… Все не состоялось! Она была уверена, что у нее все с первого раза должно получиться. С первой попытки. Все. Амур, амур-пердюр… все. А вот – бац! – и не вышло. А ему – неинтересно. Есть люди – сучья порода, вот мы хоть в лепешку разбейся – а им все неинтересно!
Вскочил, пошел прочь. А я за ним, как дряхлая борзая. И вдруг для меня избушка крутанулась и встала невиданным еще не задом и не передом, а боком: у Насти, может, и не состоялось, а поляк точь-в-точь по книге своей зажил – избавился от ненужной ранней кульминации. Когда они поженились, смутно-смутно, но копошилось у меня нелепое сожаление о том, что вот и у белокурых бестий все наладилось, что же дальше? Я подозревала, что несомненности чьего бы то ни было благополучия не бывает – вот и сглазила как будто. Пусть по глупости, но не надо было подозревать, не надо, и все. Но Вацик – даю на отсечение любой орган на выбор – он заерзал. Он хотел мук творчества и горбатой судьбы, а семейные ценности пусть где-то поблизости, но не до такой степени. Бьюсь об заклад – он, как и я, до сих пор хочет куролесить в горячих марсианских хрониках. Он вовсе не мечтал выиграть принцессу. Он не герой и исповедует принципы израильской армии о высшей ценности – жизни первой ли, последней, в общем любой боевой единицы. Наипервейшая задача – сохранить себя действующим. Не в том ли единственная мудрость?! Я – за. Без этого – ничего. Мои воззрения даже радикальнее: лучшее средство борьбы за мир во всем мире – всеобщее уклонение от воинской повинности. По крайней мере, уклонение от гибели за геополитическую идею. Да что там – просто уклонение от гибели. Даже когда запахло клиническим керосином и белая фигура в темном тоннеле зовет туда. И по шатким свидетельствам, но уж какие есть – фигура искушающая, не страшная, инфернально симпатичная, симпатичная настолько, что подмывает с ней согласиться. И вот тут надо как с деньгами: быстрые и большие деньги за плевую работу – всегда обман. Не надо искать легких тоннелей. Не надо слушаться белых фигур. Все стоящее – дорого, трудно и медленно. Даже стриптиз, как выяснилось от Элечки. Ведь у нас остается еще тонкое удовольствие момента…
Да, все стоящее – дорого, трудно и медленно, но обратное не верно. Ваца, надеюсь, выкарабкается. Я звоню ему по пятницам и спрашиваю, как он. Спрашиваю без мессианских потуг. Даже если он делает вид, что не видит в том смысла. Смысл найдется.
Потом случился разговор с Марсиком, нетелефонный по телефону. Я в ужасе спрашиваю: неужто он из монастыря?! Да, говорит, несомненно, прямо с черной мессы. Мы встретились. Я спрашиваю: «Ты все знаешь?» Он отвечает, что сделал все, что мог. Он с Вацей на связи. Тон не без самодовольства, но Вацлав потом подтвердил, что это он сгоряча про Марсика, что тот не тварь, копнул нужную родню, и розыск объявили раньше положенного. Опять странные Марсовы связи… Но ничего более он сделать был не в силах.
Я молчу траурно. Марс мне говорит: сейчас же назови быстро все, что не любишь. Я напрягаюсь, недоуменно перечисляю. Не люблю колющие-режущие, насилие, эмалированные кюветки, баки с кипятком, остроконечные ограды, винтовые лестницы, последние этажи, скользкие перекладины, кульбиты на бревне, окровавленные ватки… ненавижу жуткие правдивые истории, не могу простить Набокову дочку из «Камеры обскуры»… еще конкурсы, экзамены, тесты, медосмотры, средний рост, средний вес – тут уж, разумеется, Набоков ни при чем.
Затем Марсик требует, чтобы я все это в голове своей стерла и перечислила все, что люблю. Я слушаюсь. Сперва потянуло на лингвистическое удовольствие. Люблю, значит, слова и названия: регтайм, Сан-Пеллегрино, Саграда Фамилия, «ламборгини», рококо, ариведерчи Рома, имена: Арсений, Аркадий, Артур, Джан Мария Волонте, Джакомо, Хьюго, Бартоломью… исчерпывающе про любимое навскидку не расскажешь, мы привыкли прятать его неглубоко, но вбок куда-то, для встречи с добрым человеком, для нечаянного успокоения.
А вот и неправильно, объясняет Марсик, любимое нужно держать наготове. Чуть нависла тучка-тоска, сразу бульк – и в любимое. Так и жить. Поняла ли ты, девочка с желтыми глазами? Желтыми, как двушки. Двушек давно нет, а глаза остались… Я с недоверием:
– Больно просто поешь.
Он усмехнулся:
– Старею. Тейк ит изи, такие дела.
И наказал мир лучший соединять с миром жестоким. Протянуть сообщающуюся трубочку и создать тягу. Объяснял, что все уже создано и надо только умело подсосаться. Мы шли с Марсюшей в темноте до метро, и я пыталась логично оппонировать. Что нет никаких раздельных миров и ни к чему нельзя безнаказанно подсасываться и манипулировать некрепкими душами, что нужно просто любоваться естественным отбором в своем саду или, напротив, быть гипербореем, спасая слабые особи… Дарвин, Вейнингер, помнишь про них?! Воздастся когда-нибудь и неумелому творцу! Марсик не дебатировал в тот день со мной. Он пообещал, что эту тему мы еще разовьем. Но больше мы никогда не встретились.
А я все развиваю. По-прежнему играю с сезонами жизни в пинг-понг. Да и Красная планета никуда не делась. Желаю всем здравствовать.
Часть вторая
Дни, когда все было…
[против меня]
Тем, кто в меня поверил, – с любовью и благодарностью
1. Братья Тарковские
Лучшее солнце – осеннее. Оно, как женщина после тридцати, знает, чего хочет, и не любит терять времени даром.
Но это пока ей не сделали странных предложений. Рано или поздно их делают всем. Хотя Анна еще недавно пребывала в убежденности, что – только обычным людям. Чтобы внести беспорядок в их устоявшиеся планы на жизнь. У Анны лишь планы-однодневки, а накатанных, как лыжня в Инсбруке или водяная горка на средиземноморском побережье, – нет. Анна странная. Быть странным – почти профессия. Она освобождает от бремени собственности. Странные люди обычно пользуются чужим имуществом. Потому у Анны нет телевизора, сковородки «Тефаль» и отчислений в пенсионный фонд. И только две пары обуви: голубые шлепанцы и черные кроссовки с красными шнурками. Излишкам комфорта она немедленно сопротивляется. Если мужчина хочет починить все электрические розетки в доме – это сущее наказание для Анны. Никто так не мешает ее работе, как домовитый доброжелатель. Только не надо думать, что странные люди – привередливые иждивенцы. Они просто стесняются пояснить, в чем дело. Каковы их цели и зачем они коптят небо. Перед такими вопросами странный человек непременно пасует.
