Но, судя по иным фигурантам, тяга к художественному слову порой вполне совместима с жизнью. Так что в общей трагедии были вкрапления фарса и анахронических безобразий. Скажем, основным литературным достижением писателя Н. явилось то, что он приложил все силы, чтобы в журнале Н.Н. не напечатали роман глыбы русской словесности Н.Н.Н. Так и сказано: «Н. тем и знаменит». Или же сочинительница детских рассказов о природе И.С. Казалось бы, чего тетеньке не сиделось в безмятежной нише. Пиши себе про ежиков и радуйся. Но нет, надо было «сыграть зловещую роль в судьбе знаменитого Ю.Д.». Тема-то старинная: чтобы попасть в историю, достаточно вставлять палки в колеса тому, кто попадет в нее впоследствии. Логика слегка потоньше геростратовской – лаять на слона, пока он еще слоненок. Только вот не все подлецы знают прикуп, растрачивают себя на мелких рыбешек, которые потом не прозвучат. На таких, как Анна, одним словом.
Она не метила в неудачницы, просто поневоле пришлось примерить на себя горькую участь канувших в толщу лет. Тех, о которых было написано кратко: «Выпустил несколько книг скучнейшей прозы», «стихи автора не нашли отклика у читателя» или «издатели не знали, куда девать не раскупленный тираж его книги»… Тут под ребром начинал зудеть вечный вопрос, как правильнее жить: ярко, коротко и кошмарно или так себе серенько, но без потрясений и откликов читателей. Снова Анна тратила время на несуществующие дилеммы, от коих сильно разило советским воспитанием. Обмирала от стыда! Но куда деваться от своих корней: не дано ей было грозовых перевалов Великой Отечественной, не знала она блокадного хлебушка. Все потрясения детства – номерные горшки в шкафу ясельного туалета.
Ан нет! Зато потом неженке в отместку за баловство были даны две эпопеи – Вадим и Данила Дмитриевич. Ее личные войны с Алой розой и с Белой розой. Выходит, есть надежда на то, что из Анны Мельниковой выйдет толк. С другой стороны, нельзя забывать, что и «средние писатели» терпят муки, а холеные потомки, пороха не нюхавшие, выбиваются в дамки. Талант не пропорционален страданиям, его можно получить незаслуженно. Есть такие перцы – им легко пишется, поется, рисуется… они сразу родились в верхних слоях атмосферы. Прелесть их загадки в том, что ее не надо разгадывать, а можно просто любоваться ею. Легкостью тоже можно заразиться. И не мучиться более риторическими глупостями. Впрочем, Анна оправдывала себя тем, что у каждого, даже великого-превеликого, найдется хотя бы один мучительно детский вопрос к бытию. Невозможно все время строить из себя глыбу русской словесности или прогрессивного стилягу-матерщинника, – когда-нибудь непременно обнаружишь на себе воспетое Булгаковым пятно на парусиновых штанах.
Наипервейшие из пятен – испражнения критиков. Впрочем, некоторые перлы настолько цветисты, что могут даже и украсить писательскую одежку. Типа «…уникальная ревизия постмодернистской центонности с крайне нетривиальным использованием интертекстуального инструментария». О как… Подобной конструкцией как ни пытайся – не обидишь. Чтобы такой виртуозный сарказм расчухать, надо самому быть едва ли не доктором филологии. А ведь «писатели – народ темный», как верно подмечено у любимого классика в «Сталкере». Жаль, что и критиков с непосильным интеллектуальным багажом немного. Чтобы жизнь в литературном котле булькала и не давала расслабиться, некоторые из них пишут совершенно обыденные гадости. Оно и понятно – работа такая. Тем не менее Анна нашла повод для расстройства и вдруг тихо разрыдалась – так накатило от несправедливости, пусть и к маститым, и славы хлебнувшим…
Случилось это после очередной Вадюшиной вакханалии, после которой она совершенно выбилась из сил. Уложить буйного пьяницу спать – этому даже жесткая кащенская психиатрия толком не научилась. В бытовых условиях, без подручных средств, исключительно лаской и убеждением – как на медведя с голыми руками. Но Аня насобачилась. Далеко не всегда операции по усмирению проходили успешно. Порою бывала битой. Но чаще просто выслушивала поношения и угрозы. Поначалу помнила, что надо терпеть и слушать. Но простое непротивление злу не прокатывало – необходимо было сразить чем-то неожиданно оптимистичным и свежим. Например, стриптизом. Или мудрыми речами, что сложнее – Вадим был человеком интуитивно эрудированным и фальшь чуял с полтычка. Да и без фальши был параноидально недоверчив, потому и стриптиз оценивал критически. В общем, не будучи вышколенной медсестрой частной швейцарской клиники, Анна рано или поздно срывалась и шла ответным огнем. Это всегда был путь к поражению. Только однажды ощутила боевое превосходство, когда со всей мощью твари божьей, которой вторые сутки не дают спать, обрушила на Вадюшину голову томик Стругацких. То ли оттого, что Вадим нежно чтил этих фантастов, то ли по другой, биохимической, причине, но безобразник затих. Сначала всхлипнул, забормотал что-то обиженно, а потом захрапел, выводя затейливые фиоритуры раненого мамонта. Алкоголики довольно авангардно храпят, в духе Шнитке и Родиона Щедрина.
Нынешней отчаянной ночкой Анна так легко не отделалась. Спасибо еще, что под утро угомонился, а мог бы еще сутки колобродить. Обессилев, Анна ликвидировала кухонный разгром и решила наградить себя за усилия жасминовым чаем с припасенными лакомствами. Тут-то и зачиталась энциклопедическим эпосом, который заботливо приобрел Вадим на книжной барахолке. Вот уж утро подперло бессонной тошнотой, а она все не могла оторваться от драматических писательских судеб. Но сломалась на нескольких вопиющих эпизодах. Прежде всего – с баритоном. Разумеется, с тем самым, который принес Анне первую благую весть, вдоволь насмеявшись над братьями-сиротами с православной фамилией. Он ведь не только заместительствовал в журнальном отделе прозы – он и сам пописывал, как это часто бывает с членами редколлегий и даже королевских академий, памятуя о Перро. О творчестве баритона в последнее время густо писали разные колумнисты. Вадим подначивал смущенную Анну попросить у именитого и даровитого какой-нибудь протекции. Анна старательно набиралась смелости для этакой навязчивости – ведь дядька и так для нее много сделал, не рано ли опять семенить по проторенной дорожке?! А тем временем… писатель пописывает, читатель почитывает, однако… как метко подметил тов. Ленин. Иной, не последний на этой планете, читатель не просто почитывает, зевая, а выдвигает писателя в лонг- и шорт-листы. Похвальный почин, в результате которого самый красивый баритон среди литераторов и лучший литератор среди баритонов получил премию. Настоящую, в виде денег, а не поощрительную, в виде водки и яблока. Такой поворот дела не понравился… отчиму новоявленного лауреата. Невероятно, но анамнез некоторых, вполне зрелых и состоявшихся господ отягощен наличием злобного, по сей день здравствующего отчима! Золушкин сюжет в мужском варианте. Месть завистливого гоблина, который тоже имел касательство к литературе, была незатейлива – тиснул рецензию-пасквиль в замшелой газетенке, которую никто не читал, и только заботливый составитель энциклопедии приберег цитату из нее для кучности. Но Анну поразило, что злопыхатель в начале отповеди выставляет напоказ степень своего сомнительного родства: дескать, смотрите, что пасынок мой вытворяет!
Непостижимая логика старого литературного маразматика… Хотя мало-мальски грамотный пиарщик счел бы это нормальным «продвижением товара на рынок»: чудовищный отчим поневоле рождает симпатию к пасынку. Тем более пасынку юморному, обаятельному – да еще баритону! От поклонниц наверняка отбоя нет… Впрочем, на тот момент пиар был для Анны чем-то мифическим, вроде клонированной овечки или изучения английского языка во сне.
