– Душу, Дианка, душу, – качал головой Паша и подливал захмелевшей Диане коньячка из своей уютной коричневой фляжки. – Ну не тела же сморщенные писательские! Хотя… есть вполне ничего себе.
А Диана уже соскочила с крючка темы и ностальгировала про редакцию на Обводном, куда ее однажды пригласили и где с ней наперебой заигрывали водители.
– Зачем здесь столько водителей? Подарите и мне парочку, – кокетничала Смолина.
Не можем, говорили ей, здесь у нас контора-то посерьезнее рогов и копыт газетных. Газетка-то так, баловство нашего генерального, который ниточки на самый верх в пятерне держит. Сюда не суйся. Хотя… не берите в голову, прекрасная панна, здесь банальное совместное предприятие.
– Совместное предприятие кого с кем? Гения и злодейства?
Примерно так. А телефон загадочного субъекта Вепс у Дианы выудил. На всякий случай.
3. Жесть
Вепс понимал, почему Анна ушла от Вадима к Даниле Дмитриевичу. Вепс видел Анну со свежеоплывшим подбитым глазом – это убедительнее шума и ярости, и даже статей в «Нью-Йорк таймс». Где-то на коварной подкорке даже самые сочувствующие и сострадательные из человеческого племени пока не увидят – не верят. Посему все близкие, кроме Паши, об Анином сокрушительном разводе нехорошо молчали. С обидной озадаченностью. Одна Анжелика молчала понимающе. Она – друг, к тому же нельзя сбрасывать со счетов жертвенную службу в «Бетельгейзе». Но и ей требовался анамнез, предыстория и все-все пыльные забытые детали. Анна их тщательно собирала в рундуках памяти, а если надо было срочно срываться с насиженных съемных мест, то пихала в пакетик с прозой – только уже пакетик мысленный. Проза сминалась и жалобно пищала. И все никак было не довезти эти сокровища с раскопок жизни до метафизической кухни. И потому исповедь получалась рваная, клочкообразная и дистанционная – посредством ненадежной связи. А далеко не все события, даже ярчайшие и переворотные, – телефоногеничны. Электронной эпистоле тоже не всегда доверишься – не хранит свежесть ран. В результате Анна привыкала безмолвствовать и копить. Писать, а не говорить. А написанное когда еще прочтут, да и прочтут ли? Кто ж читает собственных друзей, даже если они не какие-нибудь Радельниковы, но Гонкуры или Бронте?! Редкие птицы ценных пород читают. Кстати, Анжела к ним принадлежала и прочла бы без зубоскальства. Но ведь написанное надо еще и издать, а на это, как уже известно из писательской энциклопедии, иной раз и жизни едва хватает. Так что «редкая птица» оставалась в запущенном неведении. Прости, Анжелика!
Хотя и к лучшему. Таких, как она, нельзя перегружать дурными вестями. Если они не могут ничем помочь, их душа изнемогает от оборотов вхолостую. Когда Анжела слышала крик отчаяния, ей непременно нужно было действовать. Иначе – асфиксия от невозможности. Не молчание, а немая агония. И далее – психосоматические боли различной степени тяжести. Острая непроходимость благих намерений.
Далеко не случайно в ее имени задействован ангел. На сей раз банальная параллель правдива, подружка у Анны – хранитель и оберег не по характеру и не по экстерьеру: никакой кучерявой херувимости в облике! Она ангел по нечаянно обретенному призванию. У ангелов все серьезнее, чем у врачей: не смог выручить страждущего – значит, снимай погоны. Ты уже не ангел и сгоришь в очистительной геенне. Позор – допустить такое, если тебе доверились однажды. Наградили, не глядя, ролью, от которой не отказываются. Анжи рассказала об этом Анне в один из вечеров, когда распахни любую дверь – и тебя ждут. Момент волшебный, ошеломительный и неподвластный меркантильным устремлениям. Ведь успеваешь открыть всего лишь одну дверь, первую попавшуюся, а не Ту Самую, для каждого свою… Но даже вера задним числом в то, что мог бы словить невероятную удачу, если б загодя предупредили о великом шансе, – даже простая вера в то, что неуловимое возможно! – давала живительный и чудный прилив благодарности миру. Так бывает в сентябре, когда то самое солнце, которое как женщина после тридцати… Но даже солнцу полагаются исключения. В такие дни оно теряет время даром и совершенно не знает, чего хочет. Разве что пообещать вслед за гениальным шестнадцатилетним балбесом Пресли: все в порядке, мама. Во всяком случае – пока.
Анна восхитилась: мы в лучшем месте и в лучшее время! Анжелика, однако, возразила: мол, да, теперь лишь Питер… но только теперь, когда исчез ее родной город. То был рай не умышленный, а естественно произрастающий. Не северный, а южный. Его уже не повторить. Лучше этого города нет и не будет. И даже произносить всуе его имя теперь не имеет смысла. Его название умерло, вместо него – фонетическая мумия, всего лишь эхо оскверненной сказки. Нет, не стоит даже сотрясать воздух наболевшей вибрацией – этим словом теперь называется совсем другой город… Анна знала страшную историю мельком и не любопытствовала лишний раз. Анжелику изредка прорывало саму, и она рассказывала о том, как появился у нее навязчивый страх, что может подойти неслышно сзади кто-то, обхватить левой рукой, а правой разрезать молочную железу. Почему? Никто не знает. Наверное, что-то слышала во время дней погромов, хотя слово «погром» появилось в сознании позже. Отец Анжелики к тому времени уже умер. Он был намного старше мамы, он был ироничен и мудр. Зашла речь однажды о межконфессиональной неприязни – дети и не поняли, о чем, собственно, он. Какие-такие погромы? Папа замялся и свел все к чистой политике, что вовсе для отроков пустой звук. Резюмировал родитель примирительно: ежели какая заваруха, то всем достанется. Называется «конец света». Много лет Анжелика ломала голову, как бы объяснил произошедшее отец, если бы все это увидел. Он, как ученый с нежной специализацией «теплофизик», всему находил щадящую трактовку.
И вот та ночь… от соседей напротив послышался вскрик. Мама Анжелы была женщиной взрывной и любвеобильной, но чтобы настолько – этого младшая дочь не предполагала. Старшие дети – сестра и брат, – созревшие птицы, упорхнули из гнезда, учились в столице, у брата уже была семья. А мама все не верила, что надо уезжать. Во-первых, им нечего бояться национальных чисток. Во-вторых, ну не может же быть… Годы спустя просто не верится, сколько людей погибло из-за этого «не может быть». И вот у соседей началось. Соседи в райском городе – это та же родня. Но многие квартиры уже пустовали. Мать вдруг зачем-то схватила папину куртку – ее было решено так и оставить на вешалке, на память, – и с участившимся дыханием вдруг выбежала на лестницу. Анжелика осталась смотреть телик, там показывали смешной грузинский фильм по сценарию Резо Габриадзе. Очень не хотелось от него отрываться. «Мам, ты куда? Ма-а-ам… Мама!» Анжелика злилась на тапки – залезла на диван с ногами, а в тесные шлепанцы с орнаментом теперь не втиснуться. Они давно маловаты, но это подарок отца, тоже память, теперь потерянная… Может, никуда не бежать? Но опять крики. Кажется, уже мамины. Что-то про Мадонну. Господи, что происходит?
Происходила смерть. Соседская дверь напротив висит на одной петле. Толпа, вопли, мама продирается сквозь черные повязки. Запомнилось, что у некоторых были такие на головах. Мама надрывно выкрикивает чьи-то имена. Чьи?! На полу кровь, но до Анжелики все дошло только потом. В тот момент она была любопытным зверьком, всем телом обращенным в погоню. Почему-то знала точно: надо юркнуть вслед за мамочкой, которая сошла с ума и вопит, что у соседей застряли чужие дети. Дети Мадонны. Ну конечно, Мадонна – это имя соседки с третьего этажа, но она тут при чем? И почему ее дети должны быть тут? На все вопросы был вполне логичный ответ, но ведь до сей поры в этом городе ребятня делилась разве что на темненьких, рыженьких и русых. Национальностей было слишком много – всех не упомнить.
