Следующую сцену Анжелика изо всех сил старалась забыть. Изо всех сил проскакивала на следующий кадр, когда мама рванула к детской кроватке, где спал годовалый ребенок, и с какой-то пастушьей сноровкой подбросила его, одновременно обернув папиной курткой. Получился живой тюк – осталось вскинуть его на плечо, словно барашка. Потом и маму с живым грузом, и Анжелу отнесло к стене, и слышен был только сиплый шепот в ухо: «Хватай его!» Потом толчок – и Анжелика рухнула сквозь стену. Ковер прикрывал вход в другую комнату. В ней сидел мальчонка постарше, года три ему, кажется. Теперь его не скрыть от мрази с ножами. Анжи наконец поняла, что его-то и надо хватать. Накрыв собой ребенка, – молчал ведь, умничка, – она замотала его собственным халатом, слилась с ним телом, стала толстая, неповоротливая, бежать теперь невозможно! От ужаса тоже принялась вопить: «Мадонна, Мадонна!» И Мадонна услышала их. Нет, не персидская красавица с третьего этажа, а Та, другая… Пока хозяйка дома оседала в углу, а толпа убивала отца младенцев, Анжелика с отчаянной, стремительно седеющей матушкой и детьми прорвались к выходу. Вбежав к себе, мать долго не могла запереть второй замок, которым сто лет не пользовались. Он был не нужен до сей поры – не от кого было прятаться…
Когда все было позади, с мамой стало худо. Она долго сипло рыдала, обнимала Анжелику и повторяла: «Ты наш ангел, ангел, ты ангел, ты спасла нас…» Анжела беспомощно гладила мать по голове, пытаясь перекричать ее: «Да при чем тут я? Я же ничего не сделала, это все ты, мама…» А мама ей вдруг совершенно трезво ответила: «Не кричи, детей напугаешь».
– Откуда ты знала, что за ковром второго ребенка спрятали?
– Но я же помню, что у них еще мальчик. И мне ли не знать, что за ковром еще комната, я планировку знаю как облупленную. Ты же помнишь тетю Нину, которая тут жила с сыновьями… такие люди хорошие!
– Их помню, а планировку не особенно. Я бы не сообразила. Мам, ты… так быстро сообразила выдать мальцов за детей Мадонны! Неужели если бы… детей тоже…
– И нас тоже. И нас.
И с незнакомым горестным шепотом уткнула лицо в платок. Семья напротив вселилась сюда не так давно. Родня тети Нины, с которой родители Анжелики успели сдружиться накрепко и писали им письма в другой город… Кажется, только под утро, после всех слез, прибежала Мадонна-соседка и шептала, что надо немедленно уезжать. И забрала своих названых детей, и дала Анжелике полшоколадки. Потому что начались новые слезы. Взрослая девочка, крупный молоденький ангел еще со щенячьей подростковой полнотой, совсем не хотела никуда уезжать. Что за вздор! Нет, она, конечно, собиралась поступать летом на питерский филфак, но родные места сдавать без боя не собиралась. И кому – шайке в черных повязках?! И с какой стати, мама?! Анжелика по молодости быстро исторгла кошмар из визуальной памяти. С возрастом он вернулся со всеми невыносимыми кадрами, но сразу после казался наваждением.
– Мама, ведь нас гораздо больше, чем их!
– Воюют не числом, а умением.
Нас – то есть тех, кто не пойдет убивать. Тех, кто прятал. Тех, кто хотя бы не болтал лишнего. Тех, чьи дети не знали, что писать в пятой графе, – в раю ее и быть не может… Конечно, нас было больше. Почти все мы уехали из лучшего города на земле. С тех пор Анжелика запирала все замки. И в невыносимую минуту заворачивалась в папину куртку и шептала: «Мадонна, Мадонна». Почти «Авессалом, Авессалом». Ей уже никуда было не деться от запыленных белых крыльев. С годами отощала, жирок сошел вовсе, но оставалась крупной красивой птицей, и миссию, принятую в страшный день, никто не отменял.
Впрочем, мама просила ее не откровенничать о драме с чужими. Матушка, желая вырезать невыносимую часть прошлого как опухоль, стала недоверчива и скрытна, особенно к бывшим землякам. С водой выплескивала и ребенка – на всякий пожарный удалила вместе с опухолью много здоровой ткани. Вынесла рай за скобки.
Чего не скажешь о дочке – та мечтала найти попутчика-земляка, чтобы съездить на могилу отца. И однажды такой смельчак нашелся – тоже из «райских», из возросших на родном песчаном берегу. Он сохранил его на холстах и акварелях, в которые Анжелика немедленно влюбилась. С ним, сердечным, правда, никуда съездить не удалось, зато прожили вместе два с половиной года. Мама была готова костьми лечь, чтобы разорвать, аннулировать, изничтожить опасную любовь. Она даже ничего не говорила, только смотрела так, будто сейчас ее настигнет кара за спасенных пацанов и она получит свое перо в подреберье. Паранойя на склоне лет не поддается лечению. Наивная Анжелика, пользуясь тем, что родительница жила с семьей брата в дальнем городке Ленинградской области, пыталась инсценировать окончательный разрыв с неблагонадежным типом. Бесконечный двухгодичный разрыв. Нелепо и печально: парень-то никак не мог взять в толк, что ему инкриминируют. Он вообще не про это – художник, реставратор, творец… Он, конечно, был одним из нас, но теперь-то пятую графу, – которая исчезла из анкет, но с физиономий никуда не делась, – разглядывали куда как пристальнее… И его несостоявшаяся теща навсегда поставила свой бронепоезд впереди всех скорых и пассажирских. Она означенную графу теперь бдила даже в дружественном лагере и, конечно, нацистом оказалась неумелым.
Ладно, дело прошлое. Но по прошествии всех прошлых дел Анжелика осталась верна призванию. И теперь понимала даже то, что своя «Бетельгейзе» нужна и мужчинам, которые тоже терпят домашнее насилие. Она понимала всех, вне зависимости от граф. Такую ширь и глубь сложно вынести даже крупной птице. Потому она и молчала в телефонную трубку – но молчала наполненно, напряженно и осмысленно.
Что она могла сделать, получив «ориентировку»? Только сочувствовать, понимая, как мучительно терять насиженных покровителей, не имея новых. А мужчина, с ее точки зрения, – всегда покровитель, иначе союз невозможен. Каждый в чем-то консерватор: Анна не верила в гомосексуалистов, Анжелика – в рафинированное равенство полов и раздельный семейный бюджет. Вадима она, во-первых, боялась, во-вторых, считала надежным мужчиной, в-третьих, жалела, в-четвертых, ценила как неисчерпаемую мишень для иронических импровизаций. Это вполне сочетается на евразийском пространстве – сколько бы автоматическая компьютерная орфография ни сигналила о перегруженной пунктуации этого предложения! Десять лет бок о бок с таким типом сравнимы, пожалуй, с небольшим погромом, когда все остались живы, но клок из души вырван, и, как говорила одесская знакомая Фаины Раневской, «эта революция таки стоила мне полздоровья»… Впрочем, неприятно признавать, но при всех безобразиях Вадим умудрялся быть покровителем. А интеллигент Данила Дмитриевич – нет. Совсем не тянул! И признавать это было куда неприятнее. Выходит, Анна ошиблась, поменяв сильную особь на слабую? Отчаянный вопрос, который с надрывом хотелось предъявить всем скептикам! Анжелика объясняла, что ответят «да» только особи коммерческих форматов, которые в качестве угощения подают горку сухофруктов и живут в сталинских квартирах, доставшихся от бабушек. Особи, которые пороха не нюхали. А уж она, Анжелика, которая знает, что такое быть изгнанной из рая, все понимает. Но сказать ничего не может! Ей надо подумать. А пока… «Анюта, есть комната в Питере на Сенной, может, в ней пересидеть?»
