Алису он тоже помнил, но как-то размыто, неотчетливо. Весь их стремительный лондонский роман, закончившийся спонтанной помолвкой, казался ему теперь чем-то не совсем реальным. Как будто бы он сходил в синематограф и увидел там чудесную, пронзительную мелодраму под условным названием «Апрель в Блумсбери». Они гуляли по Британскому музею, смотрели Микеланджело и Рембрандта, а Семен рассказывал Алисе о том, как искал себя: учился сперва на рекламщика, понял, что не его, перевелся на факультет политологии, пришел на стажировку в Зимний дворец, да так там и остался — Николай Константинович, бывший тогда императором, совершенно неожиданно взял его на службу. Государю ужасно надоел прежний обер-камергер, властный педант, приверженец традиций, который заставлял начальника участвовать в куче статусных мероприятий, которые Николай Константинович терпеть не мог, и не пускал его в Императорский гараж собирать «Фодиатор», который Николай Константинович обожал. В конце концов император стукнул кулаком по столу, что позволял себе крайне редко — да, пожалуй, никогда, — и заявил, что лучше он будет работать с первым попавшимся практикантом, чем с таким замшелым занудой. К счастью, первым государю в коридоре попался как раз Семен.
Алиса смеялась до слез, а потом они купили в киоске фиш-энд-чипс и ели их на скамейке в Рассел-сквере.
Рыба в Лондоне была изумительной. Рыба в Венесуэле — отвратительной. Но еще более гнусными на вкус оказались местные улитки, которые составляли теперь основной рацион экспедиции. Ловить рыбу было некому — индианки болели. Так что приходилось выбирать между прыгучими жабами-гигантами, наводившими ужас одним своим монструозным видом, и тихими спокойными улитками, которые прилеплялись к корням мангровых деревьев и терпеливо ждали, пока их найдут и проглотят просто так, без соли и хлеба, потому что про ржаную муку в Венесуэле никто слыхом не слыхивал. Возможно, в составе супа склизкие брюхоногие были бы еще ничего, но разводить костры тут было негде — повсюду либо вода, либо жидкий ил.
Разумеется, Семен при первой возможности освободил Мелиссу Карловну и Гавриила. Мятежницы-индианки валялись с горячкой и не осознавали происходящее, а значит, никто не мог помешать руководителям неудавшейся экспедиции уплыть восвояси.
Однако они решили остаться. Столичные жители были слишком хрупкими (особенно Столыпин) и избалованными (снова Столыпин), чтобы без посторонней помощи дотащить камни до места назначения. Возвращаться не выполнив миссию было стыдно. Мамочка будет очень разочарована, чувствовал Семен, хоть и обрадуется сыну. А уж Алиса точно после этого разорвет с ним помолвку. Кому нужен герой, проваливший задание мирового масштаба? Даже если этот герой выжил после смертельного укуса ядовитой бабочки?
А потому Столыпин и его друзья продолжали сидеть в «проклятой жиже», как называла мангровое болото Мелисса Карловна. Каждое мгновение Семен ждал, что заразится от индианок какой-нибудь жуткой мутацией бронхита. И умрет прямо здесь, под чужим мокрым небом. Этим-то двоим, экс-премьеру и креативному директору, все было нипочем, без конца хохотали друг с дружкой, перешучивались, перемигивались, вообще не беспокоились, что могут заболеть! Вот что бывает, если у людей совсем нет фантазии! Легкомысленные, безответственные шалопаи, ругал их про себя Столыпин. А как они себя повели, когда Семен оказался на грани жизни и смерти после того памятного укуса? Полное безразличие! Видимо, некоторые индивиды просто не способны представить себе все последствия различных болезней, которые могут приключиться с человеком в джунглях.
У самого Семена, в отличие от его безрассудных товарищей, с воображением все было нормально. Поэтому он не мог себе позволить завалиться на сиесту после очередного противного улиточного обеда. Нет, он брел среди фантасмагорического буйства орхидей и сердился на них.
— «В бассейне Ориноко насчитывается до семисот видов орхидей», — бормотал он под нос отрывок из старой энциклопедии «Цветы для царицы», выученной в детстве наизусть. Под ногами хлюпала грязная каша, в которую превратилась местная почва после обильных дождей. Вокруг высились гладкие и шершавые, толстые и тонкие стволы деревьев, все до единого оплетенные разноцветными, немыслимыми, великолепными эпифитами. Орхидеи здесь росли пучками, гроздьями, букетами, гирляндами, полянами и гнездами. Семен словно оказался во сне художника-импрессиониста, махнувшего пол-бутылки абсента и закусившего галлюциногенными грибами. — «Нигде больше вы найдете такого богатства форм и красок», — бубнил он, просто чтобы не сойти с ума, — «во влажных тропических лесах императрица цветочного мира чувствует себя лучше всего. Неудивительно, что бледно-лиловая орхидея стала национальным цветком страны». Лучше бы ромашка или полынь были символами Венесуэлы. Как жаль, что тут они не растут. От этих сумасшедших фаленопсисов и каттлей никакого проку для будущего больного.
Столыпин откинул с лица особенно навязчивую гроздь — необычайно эффектную, синюю в белую крапинку, — и остановился перевести дух. Цветы, цветы, цветы. Вокруг одни бесполезные орхидеи. А Семен поставил себе задачу найти какое-нибудь лекарственное растение. Не стоит недооценивать значение профилактики.
— Позвольте, а это что?
В первый момент Столыпин испугался, что он уже заразился от индианок, потому что иначе как высокой температурой нельзя было объяснить явившееся ему видение. В нескольких метрах от него росла ольха. На ней сидел снегирь. С красной грудкой. Скажите на милость, ну откуда в жарких гнилых тропиках могла бы взяться наша среднерусская ольха? Да еще и со снегирем на ветке?
Семен крадучись подошел поближе. Нет, не мираж. Снегирь был самым настоящим. Зимним, северным. Но что он тут делал, было совершенно непонятно. А вот дерево оказалось совсем не ольхой, а хиной. Издали хинное дерево смахивало на ольху. Однако листья у хины были блестящими и розоватыми. А самое главное — целебными.
— Мы спасены, — прошептал Столыпин, интуитивно прикасаясь к шраму от укуса летающего крокодила. Шрам этот всегда теперь будет напоминать ему о том, что он счастливчик, неуязвимый и избранный. — Я не умру.
Он бросился собирать крупные кожистые листья, напугал снегиря, тот упорхнул восвояси. Столыпин нарвал целую кучу лечебных листьев, потом понял, что их некуда складывать. Снял рубашку от Лидваля, в которой когда-то представлял интересы монарха на заседаниях парламента. Расстелил на мокрой земле, набросал листья туда. Связал в плотный, тяжелый узел, взвалил на плечо и потащил обратно, в свой плавучий лазарет.
Следующие несколько дней прошли в огромных хлопотах. Самым трудным было высушить хинные листья. Дожди шли почти без перерыва. Но и тут Семену повезло — рядом с их стоянкой нашлось редкое дерево чапарро. Наверное, этот счастливчик Столыпин и правда был избранным. Огнеупорная кора чапарро стала отличной площадкой для разведения костра прямо на дне командирского каноэ. Над лодкой Семен с Гавриилом натянули навес из своих рубашек. Наконец-то можно было готовить! Суп варили на всех, и на Кармен, и на индианок — во время болезни нет ничего лучше горяченького бульона, даже если он и из улиток. Над дымом от костра сушили хинные листья. А потом катали из них лечебные сигары.
