Для закрепления своей легенды ревизора Пётр Иванович зашёл в контору и попросил предоставить ему финансовую отчётность, при этом с опаской ожидая, что у него сейчас попросят документы. Но, видно, слухи о проверяющем из Петербурга докатились и до винокурни, поскольку делопроизводитель без вопросов и даже с неким внутренним содроганием предоставил всю отчётность. Мастер, которому наскучило смотреть, как гость уткнулся в бумаги со счетами в одной руке и грифелем в другой, попросил разрешения откланяться, оставляя чиновника с делопроизводителем наедине. Как водится, даже не будучи профессиональным аудитором, Копытман без труда обнаружил кое-какие несостыковки, на что тут же указал делопроизводителю.
– Что же это вы, Порфирий Матвеевич?
– Что, ваше высокоблагородие? – судорожно сглотнул собеседник.
– Да вот, недостача у вас тут в размере ста восьмидесяти рублей семидесяти пяти копеек.
– Не может быть! – с виду совершенно искренне изумился худой длинный делопроизводитель, стянув с носа круглые очки.
– Ещё как может! Вот, смотрите, к примеру, здесь: отгружено было ящиков водки в размере 40 штук, по 60 копеек бутылка. В ящике у нас 20 бутылок, правильно? Вот, с ящика выходит 12 рублей, а у вас в накладной – 10 рублей. Куда делись 2 рубля, сударь? А вот ещё и ещё… Отсюда и недостача, а вы говорите – не может быть! И это только за полгода! Сколько же у вас утекло между пальцев за всё время, пока вы здесь работаете? А как давно, кстати, вы на этой должности? Одиннадцатый год? Ого, это же, если брать в среднем по 200 рублей в год, получается, примерно 2 тысячи! Да это каторга, сударь, кабы не виселица!
Сообразив, что отмазаться не удастся, делопроизводитель со стоном рухнул на колени, умоляя столичного чиновника пощадить отца двоих детей, даже почти троих, учитывая поздний срок супружницы.
«Да-а, как всё это мне знакомо, – грустно подумал Копытман. – Так же вот передо мной ползал и Козырьков. Правда, тот сам пришёл сдаваться, а к этому пришлось идти. Что же мне с ним делать? Сообщить исправнику?»
Впрочем, Порфирий Матвеевич сам подсказал выход из положения, умоляя принять гостя подношение в размере ста двадцати рублей ассигнациями и ещё тридцати копеек – всей имеющейся в сейфе собственной наличности, отложенной, по его словам, на чёрный день. Похоже, этот день наступил с появлением в конторе винокуренного предприятия столичного чиновника.
– И вы что же, сударь, надеетесь этакой мелочью откупиться от коллежского асессора, который прибыл наводить к вам из столицы порядок по приказанию его сиятельства графа Бенкендорфа? – со всей возможной искренностью в голосе возмутился Копытман.
– У меня дома ещё тайник есть, там двести тридцать рублей хранится, это всё, что имею за душой, клянусь богом! – простонал делопроизводитель.
– Чёрт с вами, исключительно из сострадания к вашим деткам, давайте сюда ваши несчастные сто двадцать рублей. Мелочь можете оставить себе. А завтра зайдёте ко мне на постоялый двор и принесёте остальное. Учтите, эти средства – не мзда, они пойдут на благотворительные цели, на строительство в Петербурге сиротского приюта, – нагло врал инспектор, упрятывая ассигнации во внутренний карман, специально вшитый по его заказу в новый костюм мастером Гершевичем.
На том и разошлись, а Пётр Иванович, покидая винокурню, похвалил себя за смекалку, сообразив, что таким макаром можно ещё долго ходить по разного рода учреждениям, изыскивать недостатки и недостачу, собирая мзду за молчание и покрывание мошеннических схем.
«С точки зрения этики всё это, безусловно, аморально, – думал он, с теплотой вспоминая о сложенных пополам в кармане ассигнациях. – Но в данном случае, являясь заложником обстоятельств, я вынужден изыскивать способы выживания в экстремальной ситуации. И кто меня за это осудит? Уверен, любой, оказавшийся в моём, столь незавидном, положении, не стал бы пренебрегать возможностью немного заработать даже таким, пусть и нечестным, способом. Трудно не согласиться с постулатом, что путь к светлому и доброму начинается с самого себя, однако ж довольно трудно быть светлым и добрым, когда хочется есть и ночевать не в сарае или тем паче придорожных кустах, а в приличном гостиничном нумере».
Познакомился Пётр Иванович и со смотрителем местного училища Никодимом Лукичом Клоповым. Уездное училище служило подготовительным заведением для гимназии, здесь преподавали Закон Божий, включавший также священную и церковную историю, русский язык, арифметику, геометрию до стереометрии включительно, но без доказательств, географию, историю русскую и всеобщую сокращённую, чистописание, черчение и рисование. Инспектор для начала прошёлся по училищу, записывая увиденные недостатки грифелем в специально приобретённый в канцелярской лавке французский блокнотик. Клопов, оправдываясь, ссылался на недостаточное финансирование, живо напомнив Копытману чиновников его времени. Ничего не меняется, думал он, а воруют, небось, всё так же. Вернее, уже так же.
Однако в денежных документах, представленных счетоводом, придраться оказалось не к чему. Копытман, просидевший над бумагами битых полтора часа, к своему удивлению понял, что все цифры совпадают, двойной бухгалтерией и не пахнет, а училище и впрямь страдает от весьма скромного финансирования.
Напоследок гость поприсутствовал на уроке русского языка, минут десять поглядел, как несчастные дети, высунув от напряжения языки, вычерчивают буквицы с ятями и латинской i, и со своей задней парты, куда он влез не без труда, поднял руку.
Сидевший рядом Клопов почему-то съёжился, а учитель, дёрнув себя за бородку, поинтересовался дрожащим голосом:
– Да, я вас внимательно слушаю, ваше высокоблагородие.
Следующие пятнадцать минут Копытман в порыве чувств разносил в пух и прах ныне существующую систему образования, в частности, настаивая, что в Петербурге просвещённые жители уже отказываются от паразитирующих на русском языке ятей и прочей шелухи. А для примера написал стихотворение Пушкина с той орфографией, каковой она станет после реформы образования по следам Октябрьской революции 1917 года:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина…
Послышались смешки, только сейчас Пётр Иванович сообразил, что стихотворение для столь юной аудитории выглядит весьма двусмысленно. Хотя какая уж тут двусмысленность, когда дураку было понятно, что строки посвящены любви в самом что ни на есть возбуждающем виде.
– Ну, это я для примера, – чуть стушевался инспектор. – Чтобы вам было понятно – в русском образовании грядут серьёзные перемены.
– Но ведь «ять» – знак отличия грамотных от неграмотных, – начал было упираться учитель.
– Ежели человек неграмотный, то по нему и так видно, что он осёл, – в сердцах ответил Копытман. – А ежели он упорствует, защищая бессмысленное правило – так осёл вдвойне. Не уподобляйтесь этим выносливым животным, сударь, вы, как педагог, должны быть на передовой борьбы за отказ от устаревших правил, а не защищать их с упорством, достойным лучшего применения. – И с гордо поднятой головой покинул притихший класс, напоминавший собой сейчас ту самую знаменитую немую сцену из гоголевского «Ревизора».
