– Так ведь он же это… крепостной, – проблеял мастер. – И вообще сирота…
– И что? Раз крепостной да тем более сирота, можно унижать, избивать, убивать? Он такой же человек, просто родился в семье крепостного. И вы могли бы родиться крепостным, понравилось бы вам, отходи вас кто-нибудь кнутом?
Мальчонка поглядывал на своего защитника из-под руки, и в его взгляде читалась смесь страха и почтения к человеку, которого купец уважительно водил по своей фабрике.
– Хм… Ты, Прокопий, отойди, его высокоблагородие дело говорит, – вставил Алексей Нифонтович. – Человек – не пенёк деревянный, он денег стоит. Ежели ты мне каждого полосовать так будешь – один убыток с того мне получится. Раз полоснул – и хватит. А то ты так мне весь товар перепортишь.
Человек – товар?! Копытман хотел было продолжить свой возмущённый спич, но только махнул рукой. Нет, этих людей так просто не переделаешь. Крепостное право отменят – а они ещё долго будут недовольно ворчать, как южане в США по поводу отмены рабовладения. Сегодня он помог пареньку, а завтра в отместку его же ещё сильнее отделают.
– Послушайте, Алексей Нифонтович, – обратился инспектор. – А этот парнишка в самом деле сирота?
– Сейчас точно скажу…. Эй, Прокопий! Подойди-ка сюда. Расскажи-ка про мальца, как звать, кто он, откуда?
– Дык, чего про Митьку рассказывать-то, – сдвинув картуз на лоб, почесал лоб мастер. – Нифонтовых он сын, Кузьмы и Пелагеи. Пелагея померла, когда Митьку рожала, так что матери он не знает. А отца о прошлом годе на вашей же на причале бревном прибило. Ни братьёв, ни сестёр нет, так что один он как перст. Живёт при фабрике, в подвале на топчане спит.
– А с работой как, справляется? Часто лупишь?
– Лупить-то бывает и луплю, как же без этого? Но в общем-то паренёк шустрый и к болезням не склонный.
– А знаете что, господин Кутьин… Почём вы могли бы продать мальца?
– Вам штоль?! – удивился купец. – Для какой же надобности?
– Будет мальчиком на побегушках, в услужении у меня, – почти честно признался Пётр Иванович.
– Эвона чего… Товар-то, Прокопий грит, неплохой, шустрый парень.
– Сколько просите? – добавил металла в голос инспектор.
– Ну, ежели по совести… Было бы ему двадцать годков, так сорок рублёв запросил бы, а так – извольте, за двадцать отдам. По два рубля за год, – хохотнул Кутьин.
– Что ж, по рукам. Где можно оформить купчую?
– Так у Кузьмы Аникеевича, через него все эти дела идут
[15]. Давайте сначала уж съездим к Неплюеву, коль он вас дожидается к определённому часу, а затем к судье завернём. И надо бы поторопиться, время к половине второго доходит, – заметил купчина, откинув крышку своих серебряных с позолотой «Генри Мозер». – Так уж и быть, покатаюсь я сегодня с вами, ваше высокоблагородие.
На быстрой купеческой бричке они домчались к капитан-исправнику аккурат к двум часам дня. Неплюев выглядел довольным, намекнул, что кое-кто из подследственных начал говорить, но подробности являются тайной следствия. Написав заявления и также в письменном виде дав показания, Пётр Иванович в компании заждавшегося Кутьина отправились в палату гражданского суда, где по совету купца не преминули заглянуть в кабинет Кузьмы Аникеевича. Тот, то ли и впрямь обрадованный визитом товарищей, то ли успешно делая таковой вид, предложил распить по рюмашке вишнёвой наливки. Гости не отказались, и следующие полчаса прошли за милой беседой, по итогам которой в кабинет был приглашён человек из Палаты гражданского суда, который под диктовку Кутьина составил купчую на дворового крепостного Дмитрия Нифонтова, одиннадцати лет от роду. Помимо двадцати рублей, уплаченных купцу за живой товар, Копытману пришлось раскошелиться ещё и на пошлину, составлявшую 1 процент от суммы сделки.
Из суда вернулись на фабрику, и вскоре Пётр Иванович получил в услужение зашуганного паренька. Любезный Алексей Нифонтович предоставил бричку, на которой инспектора с покупкой доставили на постоялый двор. К тому времени над N-ском уже сгущались сумерки.
– Дормидонт Матвеевич, – по приезде обратился Копытман к встреченному в трактире первого этажа Кулебяке, – как видите, теперь я с помощником, в услужении у меня будет. Кровать в моём номере одна, да и тесно там двоим будет. Не потрудитесь разместить этого молодого человека?
– Отчего же, поселим вместе с дворней, с ними и трапезничать пока будет. Пристроим мальца, ваше высокоблагородие, не сумневайтесь. Как звать-то? – обратился Кулебяка к мальчишке.
– Митька, – всё ещё растерянно озираясь, словно не веря в происходящее, пропищал тот.
– Идём, Митька, накормим тебя да спать уложим. Агафья, – подозвал он дородную бабу, убиравшую посуду со стола, – ну-ка, займись парнем, организуй ему ужин и ночлег. А уж с утра примется за работу.
– Ну, какая там работа, – отмахнулся инспектор, когда Митьку увели. – Я его, честно говоря, из кабалы вызволил, а то ведь сирота, на фабрике корзины таскает тяжёлые, да лупцуют его почём зря. Вот и пожалел.
– Ну что ж, дело хорошее, – покивал временно исполняющий обязанности хозяина постоялого двора. – Да токмо сколько их таких Митек по Расее-матушке, каждого не осчастливишь.
– Не осчастливишь, Дормидонт Матвеевич, но ежели и не делать ничего – на царствие небесное не заработаешь.
– Это верно, – хитро прищурился Кулебяка. – Вот вы, глядишь, шажочек к райским вратам и сделали…
На следующий день Копытман схватил Митьку в охапку, нанял бричку с кучером и отправился по салонам да магазинам, приводить мальчишку в порядок. Истратив сорок семь рублей и тридцать семь копеек, Пётр Иванович приодел юнца в цивильную одежонку, постриг у цирюльника и купил своему пажу (слова «холоп» и «лакей» он отверг сразу) в обязательном порядке предметы личной гигиены, наказав при этом:
– Не будешь умываться и чистить утром и вечером зубы, отправлю обратно на фабрику.
На что Митька, схватив инспектора за рукав сюртука, тут же испуганно заверещал:
– Дяденька Пётр Иваныч, миленький, не отправляй меня туда, Христом Богом клянусь, буду умываться и зубы чистить.
– Надеюсь, ты хозяин своему слову, – едва сдерживая улыбку, важно кивнул Копытман. – А одёжку береги, больше покупать не буду, она только на выход. На постоялом дворе носи то, в чём с фабрики пришёл.
Узел со старой одеждой Митьки лежал на сиденье коляски, и Пётр Иванович подумал, что надо бы её отдать в постирушку, небось там клопы или вши какие чувствуют себя весьма вольготно. Но однако его мысли были всё больше обращены к воскресному свиданию с Лизонькой.
