– В любви хочу покаяться, отец Иоанн. – И робко подняла глаза на настоятеля.
Тот, слегка улыбнувшись в бородку, ласково ответил:
– В своем Послании к коринфянам апостол Павел говорил: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий». Что ж постыдного в том, если ты любишь?
– Не та это любовь, о которой вы подумали, отче, не духовная, а телесная, что есть грех по сути своей. А я и вовсе вдвойне грешна, оттого что… – И, как в омут головой, зажмурившись: – Любовный жар сжигает меня изнутри, отец Иоанн, оттого что люблю я вас. Так люблю, что мочи нет!
Священник чуть заметно нахмурился, в то же время в его глазах промелькнула тень смущения:
– Неужто плотскою любовью?
– Каюсь, отец Иоанн, но ничего не могу с собой поделать. Все мысли только о вас. И тому есть причина. Позвольте поведать?
Настоятель мрачно кивнул. Видно было, что услышанное его не порадовало. И Бекетова вкратце поведала о том, как едва не упала в обморок, увидев, что новый настоятель храма святителя Николая Чудотворца как две капли воды похож на её возлюбленного, погребённого под камнями у чеченского аула. Священник слушал, не перебивая, когда же рассказ был окончен, тяжко вздохнул и молчал с минуту, задумчиво глядя на фреску, изображавшую словно общавшихся между собой апостолов Петра и Павла. У Петра в руках был ключ, а Павел держал книгу, и что они промеж себя обсуждали, можно было только гадать. Наверное, как сильно испортился род человеческий за минувшие столетия, что чаша терпения Господня переполнилась, и недалёк тот день, когда агнец, как описано в Откровении Иоанна Богослова, снимет с Книги 7-ю печать, а семь ангелов протрубят в свои трубы, возвещая конец света.
– Зело печальную историю ты мне поведала, сестра, – наконец тихо произнёс священник. – Понимаю боль твою и боюсь, что словами унять её не получится.
– Сердце истекает кровью, отче, езжу сюда чуть не каждый день, только бы вас увидеть, а как вижу – душе моей ещё больнее. И что с этим поделать – не знаю, оттого и пришла исповедаться, думала, легче станет. Ан нет, в груди так сжало, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.
В глазах её стояли слёзы, и сердце молодого настоятеля, глядя на страдания этой женщины, тоже разрывалось на части. Он, семь лет назад постриженный в чёрное духовенство и принявший целибат, даже думать не мог о женщинах, как об объекте плотского вожделения. Но ночами, случалось, ему всё же снилась та, из-за которой он покинул мирскую жизнь, вверив себя в руки Господа. Та, что предала его, вопреки обещаниям, выйдя замуж за другого – немолодого, но куда более знатного и состоятельного. И, проснувшись, каждый раз неистово молился перед лампадой, пытаясь изгнать из памяти любимый и одновременно ненавидимый образ.
Эти мысли сейчас пронеслись в его голове, и отец Иоанн, сам того от себя не ожидая, с увлажнившимися глазами прижал к себе прихожанку, которая всхлипывала у него на груди, пропитывая его рясу слезами.
– Всё в руках Господа, всё, что с нами и нашими близкими происходит, – его провидение. Принимать волю Его нужно покорно и смиренно, как и подобает рабам Божьим…
Он шептал это, а сам уже сомневался в своих словах, ладонь же его лежала на покрытой платком голове Татьяны Валерьевны. И, ощущая тепло находящегося в самом соку женского тела, отец Иоанн с ужасом понимал, что его мужское естество вопреки всем принятым обетам жаждет плоти прихожанки. И сама графиня, рыдая на груди священника, испытывала похожие чувства. Общее горе объединило их таким причудливым образом, и если бы в храме помимо этой пары оказался кто-то ещё, то мог бы догадаться, что между настоятелем и прихожанкой нечто более, нежели обычная исповедь.
Сколько они так простояли, прижавшись друг к другу, одному Богу ведомо. В итоге слёзы у графины пообсохли, и она отстранилась от отца Иоанна.
– Простите, бога ради, простите меня, – прошептала женщина с испугом и мольбой в глазах. – В попытке облегчить душу исповедью я повела себя недостойно, и в вашей власти отлучить меня от прихода, навеки изгнав мой образ из своей памяти. Но я… я не смогу вас забыть.
Голова её поникла, и отец Иоанн с тяжёлым вздохом осенил Бекетову троеперстием.
– Дай-то Бог, чтобы сейчас через слёзы вышла хотя бы часть твоей печали. Вот, возьми мои чётки, они из сандалового дерева, освящённые на горе Афон. Они помогут тебе обрести умиротворение. Я же отпускаю все грехи, что гнетут тебя, ступай с Богом.
Татьяна Валерьевна поцеловала руку священника, низко поклонилась и, крепко сжимая в руке подаренные чётки, вышла из храма. На крыльце полной грудью вдохнула свежего воздуха, обернувшись, трижды перекрестилась и уселась в возок.
– Домой? – только и спросил хмурый Баныч.
– Домой.
Несколько дней Бекетова провела, не покидая усадьбы. Ей и в самом деле было легче, когда она перебирала подаренные священником чётки. Нет, печаль не покинула её, но теперь это была светлая печаль. А через месяц графиня выехала в свет, лишив себя добровольного заточения. Её появление на балу в соседнем имении по случаю дня рождения супруги главы семейства было встречено удивлением, поскольку до этого Бекетова все приглашения вежливо отклоняла под каким-либо предлогом. Да и на Баныча графиня снова начала поглядывать с интересом, хотя до недвусмысленных намёков дело пока не дошло.
Казалось, жизнь входит в прежнюю колею, но в один из предрождественских дней она получила письмо в конверте без подписи. Содрав сургучную печать, она развернула вчетверо сложенный лист, начала читать и задохнулась, так что ей пришлось даже на какое-то время отложить бумагу и распахнуть окно в морозный декабрьский вечер, чтобы глотнуть свежего воздуха. После чего с бешено бьющимся сердцем снова взялась за чтение письма.
«Сударыня, Татьяна Валерьевна!
Великий грех совершаю, когда пишу Вам это письмо, потому не иначе как сам диавол водит моею рукою. Однако ж ничего не могу поделать со своею мятущейся душою.
С тех пор, как Вы исповедовались в храме, где я, недостойный слуга Господа, приставлен служить, мысли о Вас не покидали меня ни на мгновение. Ваш образ постоянно перед моими глазами, днём и ночью нет мне покоя. Отправляю службу – а мысли о Вас, взглядом, полным надежды, высматриваю в толпе, приехала ли, стоит ли, и, не находя Вас среди своих прихожан, испытываю великое разочарование пополам с облегчением. И стыдно мне, Божьему человеку, осознавать, что поддался я искушению, воображая, будто овладеваю Вашим телом…
Пишу эти строки, а сам проклинаю самого себя последними словами. Господи, что же это со мною творится?! Что за жар сжигает меня изнутри, что за адское пламя корёжит мои мысли, едва лишь подумаю о Вас… А не думать не могу, своей исповедью вы словно разрушили плотину, сдерживавшую мои чувства все эти годы, с тех пор, как та, что обещалась быть моею женой, выбрала другого, более состоятельного и при звании, а я дал обет Богу более не обращать свой взор на женщин как на объект телесного вожделения, поклявшись все помыслы свои обратить во имя Господа. Увы мне, судьба свела меня и Вас, и вряд ли это Провидение, скорее, происки лукавого. За что мне это наказание – одному Богу ведомо. И дабы избавить себя от сих мук душевных, принял я решение уединиться в монастыре. Намедни я был в епархии, где мне пришлось выдержать почти двухчасовую битву с не желавшим отпускать меня архиепископом, однако ему всё же пришлось уступить, впрочем, так и не добившись от меня истинной причины оставления мною прихода. Я не мог позволить, чтобы Ваше имя склонялось, пусть даже и в таком богоугодном месте, как епархия.
