Сегодня Вы должны получить это послание, а завтра с рассветом я покидаю Клюево и отправляюсь в Соловецкий монастырь, дабы в этой суровой обители с помощью неустанного труда и молитв изгнать из себя бесов. Бога ради, сударыня, прошу простить меня за столь пространное и откровенное послание, однако, излив душу чернилами на бумаге, я почувствовал себя чуть легче. Дай Вам Бог счастья!»
В конце письма стояла неразборчивая подпись, хотя и так было ясно, чья рука водила пером.
Закончив читать, Бекетова, кусая губы, отложила письмо, затем вновь схватила его, словно боясь, что оно вдруг исчезнет, и глаза её опять забегали по исписанной неровными буквами странице.
«Боже мой, Боже мой, что я наделала! – думала она, сдерживая рвущийся из груди стон. – Я словно тот библейский змей, своей прокля^той исповедью ввергла такого человека в искушение, нет мне за это никакого прощения! Сейчас же, пока он не уехал, приеду к нему и покаюсь, попрошу простить меня».
С этой мыслью она выбежала из комнаты, велела подать ей полушубок и приказала разбудить Баныча, ежели тот спит, чтобы срочно запрягал возок. Через полчаса кибитка на деревянных, обитых железом полозьях с мрачным черкесом на облучке выехала со двора, в морозную декабрьскую ночь, и помчалась по освещаемому жёлтой луной большаку.
Отец Иоанн явно не ждал гостей, он уже который час стоял на коленях перед иконой преподобного Моисея Угрина, уберегающего от блудных помыслов, и молил о защите и прощении. И даже подумывал, не пойти ли по пути этого великомученика XI века, которого знатная полька, не сумев склонить к прелюбодеянию, велела оскопить. Только сам себя оскопить отец Иоанн точно не смог бы, да и, по зрелом размышлении, это было бы трусостью, самым лёгким выходом из всех возможных.
При этом мысли священника неизменно возвращались к графине Бекетовой, его мужское естество желало владеть ею, и сии порочные мысли чем ближе к отъезду, тем сильнее овладевали несчастным настоятелем. И в этот момент, когда борьба с внутренними демонами достигла апогея, в дверь раздался осторожный стук. Поднявшись с колен и распрямив затёкшие ноги, отец Иоанн в недоумении – сани обещались быть к семи утра – накинул рясу, прошествовал к входу и, распахнув дверь, замер в изумлении:
– Вы?!
Да, это была она, объект его греховной страсти, и она стояла сейчас перед ним во плоти, с высоко вздымавшейся грудью, будто сюда, в Клюево, из своего имения добиралась бегом.
– Но как… Зачем?!
– Я прочитала ваше письмо, отец Иоанн, и поняла, что не прощу себе, если не увижу вас в последний раз. Потому и примчалась посреди ночи, дабы успеть попрощаться. Простояла у вашей двери, не решаясь постучать, четверть часа, но всё же нашла в себе силы.
Он, сам того не сознавая, взял её пальцы в свои и поднёс к устам, согревая их своим тёплым дыханием. И не мог видеть, как гримаса исказила лицо застывшего на облучке возницы.
– Что же мы стоим на морозе, пойдёмте внутрь, – опомнился отец Иоанн, пропуская гостью в сени.
И не успели они войти в комнату, как, сбрасывая с себя полушубок, Татьяна кинулась на шею отцу Иоанну, покрывая его лицо жаркими поцелуями.
«Господи!!! – взмолился про себя священник. – Отче наш, Иже еси на небесех!.. и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».
Но, видимо, лукавый в эту ночь был в ударе. Под неистовым напором женской плоти слабый человек сдался, а вскоре уже и отец Иоанн отвечал не менее страстными лобызаниями. Он сам не заметил, как его руки принялись срывать с гостьи одежды, тогда как и та, ничтоже сумняшеся, немилосердно рвала рясу на груди настоятеля. И вот настал миг, когда два обнажённых тела сплелись в одно, и преподобный Моисей Угрин, чей лик трепетал в нервном пламени свечи, недовольно взирал на этот свальный грех.
Громкий стон, свидетельствующий о том, что священник овладел грешницей, был слышен даже снаружи. Баныч, восседавший на облучке с всё более мрачным видом, вздрогнул, он прекрасно всё понял, и его южная натура мгновенно взбунтовалась. С рычанием он ворвался в избу (ах, почему они не догадались закрыться хотя бы на щеколду!), схватил стоявшую у печки кочергу и, крича что-то нечленораздельное, принялся охаживать ею совокуплявшихся барыню и настоятеля. Кровавая пелена встала перед ним, взгляд его был безумен, а с искривлённых яростью губ слетала пена. Очнулся он, лишь когда уже было всё кончено. Кочерга с прилипшими к ней окровавленными клочьями волос с глухим стуком упала на пол. Черкес с ужасом взирал на деяния рук своих, не веря, что оказался на подобное способен. Два бездыханных тела лежали перед ним, и он с воем рухнул на колени перед остывающим трупом той, что отдавалась ему на конюшне, дрожащими пальцами касаясь её разбитой головы.
Сколько он так сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, и сам не знал. Наконец поднялся, остекленевшим взглядом посмотрел на дело рук своих и принялся окровавленной кочергой выгребать из печки тлеющие угли, бросая на них тряпки. Минуту спустя тряпки хорошо занялись, и Баныч медленно побрёл к выходу. На улице он постоял ещё несколько минут, наблюдая, как внутри дома пляшет огонь, только после этого взобрался на козлы, хлестнул лошадей и направил возок в сторону N-ска. Миновав несколько вёрст, он оглянулся и увидел, как вдали поднимается зарево. Что-то пробормотал по-своему себе под нос, после чего с гортанным криком охолонил лошадей кнутом.
Все сидели молча, постепенно отходя от услышанного, некоторые дамы даже тихо прослезились, утирая влажные глаза концами кружевных платочков, хотя наверняка уже слышали эту историю. Но очень уж проникновенно рассказывал Яков Венедиктович, оправдывая свою склонность к театральным эффектам. К тому же с такими подробностями, которых наверняка никто не мог знать, так что, скорее всего, сам досочинил, дабы рассказ получился как можно более красочным.
– Кхм, – прокашлялся Копытман, нарушая тишину, – весьма печальная повесть. Так что же с этим Банычем случилось дальше, сбежал, небось, подлец?
– О нет-нет, – оживился Свидригайлов. – На рассвете, едва не загнав лошадей, черкес прибыл в N-ск, где нашёл полицейское управление и добровольно сдался в руки правосудия.
– Повесили?
– Резонанс это преступление получило широкий, многие обыватели требовали для черкеса смертной казни. Судили его в Симбирске, губернском городе, однако ж судья, принимая во внимание явку с повинной и тот факт, что злодеяние было совершено в состоянии аффекта, ограничился бессрочной каторгой. Что, впрочем, порой ненамного лучше намыленной верёвки. Баныча с такими же несчастными каторжанами отправили на Карийские россыпи. Доходили слухи, что там он и сгинул от тяжких условий труда и жестокого обращения, подхватив чахотку. Однако ж доподлинно неизвестно. А что касается останков графини и священника, так их захоронили в одной могиле. Обгорели они сильно, прежде чем дом потушили, потому хоронили в закрытых гробах. Ну хоть после смерти две одинокие души оказались вместе.
Какая-то из барышень вновь всхлипнула, а Яков Венедиктович решительно встал, предлагая гостям расходиться по комнатам. И то верно, у Петра Ивановича начали слипаться глаза, и он с готовностью уединился в выделенной ему опочивальне гостевого флигеля, даже не особо досадуя, что его невеста проведёт ночь без него в барском доме.
