Многие нобили так и не простили Агриппе то, что он был не из их круга и что сумел вознестись так высоко благодаря своим связям с Августом. По-видимому, Агриппа, как и прочие «новые люди», подчеркивал это различие, сознательно ассоциируя себя с широкими слоями населения, которым обеспечивал различные благоустройства, и в то же время с пренебрежением отказывался от личных почестей – таких, например, как триумфы, которых так жаждали другие сенаторы. Он с увлечением коллекционировал произведения искусства, но предпочитал выставлять их на всеобщее обозрение, а не наслаждаться ими в своих личных покоях. В отличие от других приближенных Августа и представителей нобилитета вообще, он мало интересовался литературой и не водил дружбы с поэтами и писателями. Деятельный и энергичный, он был хорошим полководцем, администратором и строителем, а также хорошим мужем – по крайней мере, по римским меркам. До того, как он покинул Рим в 20 г. до н. э., Юлия забеременела, и позднее в том же году у нее родился сын Гай. В 19 г. до н. э. Агриппа подавил последнее серьезное восстание в Испании и, когда вернулся в Рим, снова отказался от триумфа. Вскоре Юлия уже снова ждала ребенка и в 17 г. до н. э. родила еще одного мальчика, которого назвали Луцием.[513]
Поскольку Агриппа являлся зятем принцепса и мог похвастаться многими успехами, по влиятельности он далеко превосходил всех других сенаторов. Скоро его авторитет был подкреплен официальными полномочиями. В конце 18 г. до н. э. Цезарь Август на пять лет продлил его полномочия в провинции, а также даровал ему проконсульскую власть на такой же срок, хотя она не была привязана к какой-либо провинции и лишь со временем стала больше (maius), чем у обычных проконсулов. По-видимому, раньше он уже наделялся подобным империем, однако данные о его статусе в 20-е гг. до н. э. трудно восстановить. Более очевидно, что в 18 г. до н. э. Агриппа был наделен трибунской властью сроком на пять лет, каковой не имел еще никто, за исключением Цезаря Августа. В отличие от трибунской власти принцепса, полномочия Агриппы носили временный характер, но при этом оставались его личной прерогативой, таким образом выделяя его среди других магистратов и сенаторов. В целом можно сказать, что он был вторым человеком в государстве после Августа и, если бы последний умер, Агриппа стал бы наиболее вероятным кандидатом на его место.[514]
Впечатление, что уже начинает формироваться династия, особенно усилилось, когда после рождения Луция Август усыновил обоих сыновей Юлии и Агриппы. Церемония включала в себя символический обряд покупки: в присутствии претора Август положил на весы три мелкие бронзовые монетки, называвшиеся асами. Дети – внуки принцепса и сыновья его ближайшего сподвижника – стали отныне Гаем и Луцием Цезарями. Вряд ли на данном этапе кто-либо полагал, будто Август собирается уходить в отставку, ведь все его полномочия носили личный характер и, следовательно, не было такого поста, с которого он мог бы уйти. Тем не менее, когда его полномочия в провинции были продлены еще на пять лет, он уверял, что этого вполне достаточно, чтобы навести там порядок. Некоторые, возможно, ему поверили, однако когда через какое-то время этот срок был увеличен до десяти лет, это не произвело фурора. Возможно, некоторых римлян и возмущала такая концентрация власти в руках одного человека, но даже среди них мало кто желал возобновления гражданских войн, по крайней мере в данный момент. Шли годы, и реальность новой власти, которая представляла монархию во всем, кроме названия, обращала на себя все меньше внимания. В обозримом будущем вероятность появления соперника в лице какого-нибудь военачальника была ничтожно мала, так что отсутствовала возможность избавиться от принцепса иначе как с помощью убийства. Август гораздо больше заботился о собственной безопасности, чем Цезарь, поэтому устраивать против него заговор было весьма опасно; к тому же события 44 г. до н. э. показали, что, даже если правителя удастся убить, то это, скорее всего, ввергнет страну в пучину гражданских войн и хаоса.[515]
Тем не менее убить Августа все же было возможно, и меры, предпринятые им для обеспечения собственной безопасности, не следует преувеличивать. Он посещал заседания сената, и туда или по какому-нибудь другому делу его обычно несли в паланкине по улицам Рима. На заседаниях он лично отвечал каждому сенатору на приветствие и таким же образом с ними прощался. Председательствуя в сенате, он вызывал на голосование каждого по имени, больше полагаясь при этом на свою отменную память, чем на услуги номенклатора. Там, так же, как и везде, он был доступен для просителей и старательно демонстрировал готовность их выслушать, а одного просителя, который очень нервничал, когда к нему подошел, пожурил, сказав, что он выглядит так, словно предлагает монету слону. Рассказывают также и об одном греческом поэте, который ждал его возле портика его дома на Палатине и, вероятно, стоял в толпе других жаждавших внимания принцепса. Поэт принес с собой стихи, в которых прославлял императора, и надеялся получить за это вознаграждение, но Август долгое время его игнорировал. Он гордился своей дружбой с такими людьми, как Вергилий и Гораций, и не хотел связываться с посредственностями, а потому прошел мимо, даже не подпустив к себе этого человека.[516]
Однако грек оказался настойчивым, и тогда Август решил над ним подшутить. На следующий день поэт, как обычно, пришел туда же, но на сей раз принцепс подошел к нему и вручил папирусный свиток с парой собственных стихов. Грек не смутился и громко зачитал их вслух, после чего похвалил их и дал Августу несколько монет, извинившись, что их так мало, и добавил по-гречески: «Клянусь твоим счастьем, Севаст! Если бы я имел больше, больше бы дал». Принцепса это позабавило, и он приказал казначею выдать греку сто тысяч сестерциев.[517]
Эта история, равно как и другие, показывает, что Августа нельзя было назвать недоступным для подданных – напротив, он принимал не только знатных и богатых, но и вообще всех. Это только подтверждает впечатление, что подавляющее большинство римлян было довольно его правлением и не стремилось к поиску альтернатив. В этой связи публичное признание Агриппы и усыновление его детей внушало надежду на стабильность и безопасность в будущем. Разумеется, это имело значение и для самого Августа, коль скоро он усыновил двух маленьких мальчиков. Дальнейшее будущее римского народа, особенно элиты, также стало предметом особых его забот в это время. Гражданские войны и проскрипции разорили многие сенаторские и всаднические семьи. Некоторые фамилии полностью уничтожены, а в других целое поколение (иногда даже не одно) было вырезано до того, как его представители смогли приступить к государственной службе, или в самом ее начале. Воспитание детей обходилось недешево, особенно если потом они собирались делать карьеру, поэтому было широко распространено представление о том, что все больше людей предпочитают оставаться холостяками или женятся, но детей не заводят.
Август решил действовать, но предварительно обсудил этот вопрос с советом, чтобы подготовить его для представления в сенат. Вопросы морали занимали его постольку, поскольку римская элита должна была выполнять свой долг и обеспечивать государство молодыми людьми для исполнения должностей. Поступать так было правильно, и раньше в обязанности цензоров даже входил надзор за общественными нравами и поведением. Надо сказать, что, когда Август вернулся с Востока, ему предоставили право издавать lex Augusta (закон Августа) – постановления, которые становились законами в обход решения сената и народного собрания. Принял он это право или нет, неясно, но даже если и принял, то все равно предпочитал им не пользоваться. Вместо этого его предложение было вынесено на обсуждение в сенат и, когда за него проголосовали, оно получило статус закона и стало называться lex Iulia de maritandis ordinibus (закон Юлия о браке).[518] Согласно этому постановлению, отцам трех и более детей гарантировались различные льготы, тогда как неженатые и бездетные, наоборот, подлежали наказанию. Поскольку же принцепс заботился о чистоте сенаторского сословия, сенаторам запрещалось вступать в брак с вольноотпущенницами, а всем остальным, включая всадников, это было разрешено, так как считалось, что среди городского населения женщин меньше, чем мужчин.[519]
