Хотя я не могу доверять своему зрению, у каждого из нас есть уникальный запах, который практически невозможно имитировать. Внезапно я понимаю: все это проделывал Бен. Издевался, запугивал, написал на двери «убийца», прислал антидепрессанты, «если вдруг не можешь жить после того, что сделала». Теперь все предельно ясно.
– Бен, – повторяю уверенней, – я знаю, это ты.
Он изумленно открывает рот, и я снова чувствую запах ментоловых сигарет, которые он курит в стрессовых ситуациях. А ведь нет ничего более стрессового, чем убийство.
Мне ли не знать.
Глава 52
Я долго повторяла материал к пробным экзаменам в школе и забылась неспокойным сном около половины двенадцатого. В полночь резко проснулась и сначала не сообразила, что меня разбудило. Села на постели и потерла мутные глаза. Сквозь шторы пробивался лунный свет, на потолок ложилась тень от платяного шкафа – ничего необычного, хотя в ту ночь тени казались густыми и зловещими. Я нехотя спустила ноги с кровати. Шестое чувство нашептывало, что в доме что-то очень, очень не так. Сейчас вспоминаются мелкие детали: мурашки по коже и прикосновение махрового халата; меховые тапки, греющие ноги. Скрип дверных петель, когда я осторожно ее приоткрыла, надеясь, что разбудил меня Бен, однако в глубине души зная, что это не он. В доме еще пахло сосисками, которые мы ели на ужин. Теперь они лежали в желудке тяжелым жирным комом.
В приоткрытую дверь Бена, из которой лился мягкий мандариновый свет ночника, было видно его тельце, свернувшееся в кроватке. Совенок Олли упал на пол; Бену недавно исполнилось девять, но он продолжал спать с любимой игрушкой. Я собиралась поднять совенка, когда вдруг услышала шум – шепот, который становился громче и надрывнее.
Я медленно и осторожно прокралась на цыпочках к маминой комнате. Прижалась ухом к плотно закрытой деревянной двери.
С той стороны доносились приглушенные рыдания, и сначала я подумала, что плачет мама. Пальцы скользнули к дверной ручке, я хотела войти и утешить. Тут мама заговорила, и я поняла, что плакала не она. Мама была там не одна.
– Ты должна, Айрис, – медленно и хрипло произнесла она.
Ей все труднее становилось глотать и говорить. Мышцы горла и челюсти атрофировались. «Иногда способность говорить утрачивается первой, – сказал доктор, не поднимая головы. Кончик его шариковой ручки царапал что-то в маминой карте. – Вам повезло». Он сказал это без иронии, как будто мама должна радоваться, что ей больше не подчиняется левая рука и почти не подчиняется правая, что ноги ослабли и отказывались ее носить. Мягкость голоса, которая раньше успокаивала меня перед сном, давно исчезла.
Рыдания стали громче.
– Я знаю, это тяжело. Но…
– Тяжело?! – язвительно переспросила Айрис. – Ты просишь о невозможном!
– Но ты обещала.
– Нельзя меня этим попрекать. Когда я в первый раз устроилась на работу, а потом меня уволили за то, что я целовалась в архиве с помощником менеджера, ты тоже обещала, что не скажешь маме, а сама…
Я удивленно приподняла брови. Сложно было представить, чтобы Айрис с кем-то целовалась.
– Не сравнивай, – парировала мама, прогоняя из моей головы образ романтической Айрис.
– Да, знаю.
Воцарилась тишина. Я затаила дыхание и повернулась в направлении своей комнаты, чтобы сбежать, если Айрис пойдет к двери, но с той стороны опять донеслись рыдания.
– Я тебя люблю, – плакала Айрис. – И если есть хоть малейший шанс…
– Его нет, – категорично ответила мама. – Ты знаешь, его нет. Ты подаешь детям ложную надежду. Цепляешься за…
– Лучше ложная надежда, чем никакой! – с дрожью возразила Айрис.
– Но ты же знаешь! Знаешь!
Мамин голос уже много месяцев не был таким четким.
Снова стало тихо. Я вздрогнула и плотнее запахнула халат.
– Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста! Ты должна согласиться!
От ее мольбы у меня защемило сердце.
– Я же здесь! Смотрю за детьми, домом, тобой. Я делаю все, что могу!
– Знаю, знаю, но станет только хуже.
– Ты моя сестра!
– Поэтому я на тебя и рассчитываю. Я бы сделала это для тебя.
– Но Эли! Бен! Он еще такой маленький.
– Вот именно, ради детей. Я и так пережила все прогнозы. Мне хуже и хуже. Ты хочешь, чтобы они тоже страдали? Кроме Джастина, ты – единственная, кто у них остался, Айрис. Пожалуйста!
Секунда тишины, и мама заплакала.
– Я не могу! Не могу!
Послышались тяжелые шаги. Я метнулась в тень, прижалась к книжному шкафу. Айрис сбежала по лестнице, зазвенела ключами. Хлопнула дверь, завелся мотор, а потом я услышала животный вой, который пронзил меня насквозь.
Было искушение сбежать, не нарушая мамино уединение, однако этот вой притянул меня к ее постели, и, обойдя инвалидное кресло, я скользнула к ней в кровать и обняла рукой за плечи. Скоро ее горе насквозь промочило мой халат. Мои щеки тоже были мокрыми.
К тому времени как мама подняла голову и ее красные глаза встретились с моими, рука у меня совсем занемела.
– Прости.
Ее речь снова стала привычно невнятной, как будто разговор с Айрис лишил ее последних сил.
– Что случилось, мам?
Страх жег как крапива, буйно разросшаяся в дальнем конце сада.
– Как сейчас помню день, когда ты родилась, – сказала мама мучительно медленно, отрешенно глядя в пространство. – Роды шли почти трое суток, схватки были невообразимые, невыносимые, но все это время твой папа сжимал мне руку и просил держаться, напоминая, что боль в конце концов прекратится и у нас появится чудо, ты. – Ее глаза затуманились. – Оно того стоило. Каждая секунда. Как только я увидела твое личико, поняла, что, не раздумывая, снова бы через все это прошла.
Она тяжело сглотнула. Я слушала молча, не желая вырывать маму из окутавшего ее воспоминания. Она так редко говорила о папе.
– Я люблю тебя, Эли. Пожалуйста, помни это, но… – Она покачала головой.
– Что, мам?
Она меня пугала.
– Но моя болезнь. Это невообразимо, невыносимо, и некому попросить меня держаться.
– Я тебя попрошу! И Бен, и Айрис!
Я перебирала в голове имена друзей, соседей, и вдруг поняла, что в последние три года все они куда-то исчезли. Из-за папиного ареста или маминой болезни – трудно сказать. Меня затопила печаль. Мама всегда была такой общительной. Я вспоминала, как часто взбегаю по лестнице, чтобы сесть за домашку, и, шагая мимо ее двери, на ходу кричу «привет». Или «пока», если иду на улицу. Как это мало! Меня жгли стыд и раскаяние. Я ужасно ее подвела.
