Проктор не обладал ни знаниями, ни опытом в простейших вопросах микроскопии. Вэн Эмбур довольно обстоятельно познакомился с различными методами экспертизы, применявшимися в Европе еще перед Первой мировой войной, лишь начав заниматься микрофотографией. Бэрнс и Фицджеральд не были знакомы с теми правилами и выводами относительно определения типа оружия, которые были разработаны как раз тогда Уэйтом. И ни один из них не имел ни малейшего представления о закономерности, с которой каждое оружие оставляет след на своих боеприпасах. Впечатление некомпетентности и неопределенности вряд ли скрадывалось тем, что Проктор и Вэн Эмбур более или менее камуфлировали свои выводы множеством оговорок, ибо ни прокурор, ни присяжные, ни защита, как это ни странно, не понимали этой тактики оговорок.
Не менее тягостное впечатление оставило препирательство экспертов, начавшееся вскоре из-за принадлежавшего Ванцетти револьвера марки «Харрисон энд Ричардсон» 38-го калибра. Дело в том, что на месте преступления не было найдено ни одной пули такого калибра, но застреленный чиновник Берарделли был вооружен револьвером именно этой марки. Подозрительным было и то, что сразу после грабительского нападения принадлежащий Бернарделли револьвер «Харрисон энд Ричардсон» бесследно исчез.
Обвинение инкримировало Ванцетти, что он поднял револьвер, валявшийся возле убитого Берарделли, и забрал с собой. Ванцетти же не смог дать удовлетворительного объяснения относительно того, откуда у него револьвер. Обвинитель Уильямс пригласил в суд в качестве свидетеля оружейного мастера Фицмейера из фирмы «Айвер Джонсон» и положил перед ним изъятый у Ванцетти револьвер. Было известно, что за несколько недель до смерти Берарделли сдавал свое служебное оружие в ремонт фирме «Джонсон» и впоследствии получил его обратно. Разумеется, Фицмейер не мог помнить о каждом отремонтированном револьвере в отдельности, но на револьвере с ремонтным номером Берарделли он поставил новый ударник. Осмотрев револьвер Ванцетти, он и заявил, что там имеется новый ударник. Тогда Мур, волнуясь, вызвал к свидетельскому месту своих экспертов по стрельбе. Оба они – и Бэрнс, и Фицджеральд – в один голос заявили, что не может быть и речи о новом ударнике в оружии Ванцетти. Ударник там так же стар и подержан, как и любая другая деталь этого револьвера. На лицах присяжных было написано, что Фицмейеру они доверяют больше, чем чересчур проворным экспертам Мура.
Никто не ощутил этого быстрее, чем сам защитник. Он почувствовал также, что совпадение обнаруженных у Сакко патронов старого образца с такими же старого образца гильзами, найденными на месте преступления, побудило простодушных присяжных больше доверять показаниям Проктора и Вэна Эмбура, чем Бэрнса и Фицджеральда. Поэтому в своей демагогической защитительной речи Мур, обращаясь к присяжным, сделал попытку отмежеваться от всех экспертов по оружию, в том числе и от своих собственных. Усталым голосом он воскликнул: «Если пришла пора, когда для решения человеческой судьбы надо пользоваться микроскопом, и если при пользовании микроскопом не кто-нибудь, а эксперты обвинения и защиты вступают в острые противоречия друг с другом, то как же должны колебаться простые люди вроде вас, прежде чем оборвать человеческую жизнь!»
Мур был не прав, отвергая значение действительно точных данных криминалистической науки. Но зато он был, бесспорно, прав в том, что упомянул о несовершенстве методов экспертизы, примененных по делу Сакко и Ванцетти как экспертами обвинения, так и экспертами защиты.
Прокурор Кацман ответил ему следующим образом: «Пусть небо скорее пошлет день, когда доказательства по любому серьезному делу будут зависеть от ученого и его увеличительного стекла!» В свою очередь Кацман был прав в том, что касается значения криминалистической науки в целом, и не прав, когда хотел применить эти свои слова к показаниям экспертов по данному делу, рассмотрение которого столь драматично проходило на его глазах.
Во второй половине дня 14 июля 1921 г. двенадцать присяжных заперлись в совещательной комнате для обсуждения и вынесения вердикта.
Сколько внимания они уделили вопросу о пулях и патронах, показывает тот факт, что они потребовали принести увеличительное стекло, чтобы самим сравнить пулю, помеченную цифрой III, с пробными пулями. Конечно, их попытки выглядели детскими, но свидетельствуют о честном стремлении разобраться в деле. Один из присяжных – Дивер – рассказывал через много лет: «Мы особенно много дискутировали по поводу такого важного доказательства, как пули… Не было никаких стычек между нами. Все мы были убеждены, что Сакко и Ванцетти совершили то, что им вменялось в вину». Присяжные верили, что пуля, обнаруженная в трупе Берарделли, выстрелена из пистолета Сакко. Скорее были сомнения в достоверности показаний некоторых очевидцев. «Но пули – мимо этого нельзя было пройти…»
В семь часов пятьдесят пять минут вечера присяжные были готовы огласить своей вердикт. Они единогласно признали Сакко и Ванцетти виновными в «убийстве первой степени», причем Ванцетти – в качестве «accessory», то есть пособника, который по англо-американскому праву считается виновным в убийстве наравне с непосредственным убийцей.
15 июля 1921 г. известие об этом приговоре разнеслось по всем газетам мира. То, что до тех пор было событием более и менее местного значения, в течение нескольких дней и недель стало сенсацией. Этот приговор повлек за собой кампанию, в ходе которой Сакко и Ванцетти были объявлены безвинными жертвами «капиталистической классовой юстиции». Анархистский комитет по их защите финансировал грандиозные юридические мероприятия, направленные на проведение нового судебного разбирательства дела. Эти попытки объяснялись большим желанием реально помочь осужденным братьям по духу. Вслед за этим был организован мощный пропагандистский поход (часто рисуемый на стенах как страшный призрак, а на этот раз действительно активный)«Красной помощи», для которой Сакко и Ванцетти были не больше, чем куклами в политической конфронтации с капиталистическим миром. Из многих миллионов, собранных «Красной помощью» под видом защиты двух итальянцев, всего лишь 6 тыс. долларов поступили в кассу настоящего Комитета защиты.
История последовавших за этим семилетних юридических маневров и семилетней пропагандистской битвы в аспекте наших интересов представляет собой лишь фон для той роли, которую сыграла в то неописуемое время судебная баллистика. Феноменальной особенностью этого процесса было то, что представители защиты и радикальная пропаганда выдвигали бесчисленные обвинения и утверждения ради того, чтобы заклеймить прокуратуру, судей и присяжных как пристрастных представителей своего класса, как нечестных людей и даже как «убийц». Лишь изредка обращали они свои все более изнуряющие усилия против той части производства по делу, где действительно могла идти речь о некомпетентности или даже о безответственности перед лицом баллистической экспертизы.
Лишь в 1923 г., когда были отклонены два ходатайства о новом рассмотрении дела по существу, Мур за неимением других поводов для нападок на приговор еще раз поднял вопрос об экспертизе оружия. И с этого начался второй, еще более мрачный «баллистический» акт драмы Сакко и Ванцетти.
Пока Уэйт в Нью-Йорке, пережив свое первое разочарование, прилагал усилия для выработки научных основ баллистики, упомянутый второй акт в Дедхэме еще более разительно, чем первый, продемонстрировал сомнительные стороны экспертизы огнестрельного оружия. Мур ввел в игру (без сомнения, ненамеренно) нового «эксперта», стремившегося доказать с помощью «новой неопровержимой техники» абсурдность выводов Проктора и Вэна Эмбура. Это был не кто иной, как «доктор» Гамилтон, оказавшийся в свое время по легкомыслию причастным к вынесению необоснованного смертного приговора в отношении Чарлза Стилоу.
