– Довольно пугающая мысль, – сказала Изабель.
– Absolument. Мой наставник, мой первый старший инспектор, говорил мне: «Арман, если ты не хочешь, чтобы в твоем общем доме пахло говном, ты должен делать две вещи…»
– Не впускать в него Рут Зардо? – спросила Изабель.
Арман рассмеялся:
– Слишком поздно. Для нас обоих.
В одно мгновение он вернулся туда. Бегом к «скорой помощи». Изабель на каталке, без сознания. Костлявая рука старой поэтессы держит Изабель за руку. Голос ее звучит твердо, когда она шепчет Изабель то единственное, что имеет значение.
Что ее любят.
Изабель не будет об этом знать, а Гамаш никогда этого не забудет.
– Non, – сказал он. – Когда впускаешь кого-то в свою жизнь, будь очень, очень осторожна. И научись примиряться с тем, что случается. Ты не можешь стереть прошлое. Оно навсегда с тобой в твоей голове. Но примириться с ним ты можешь. Если ты этого не сделаешь, – сказал он, – то будешь вести бесконечную войну с самой собой. – Арман улыбнулся своему воспоминанию. – Думаю, он понимал, с каким идиотом имеет дело. Он видел, я собирался поведать ему мою собственную теорию жизни. В двадцать три года. Он показал мне на дверь. Но когда я уходил, добавил: «И враг, с которым ты будешь сражаться, – это ты сам».
Гамаш не вспоминал о том разговоре много лет. Но думал о своей жизни начиная с того момента как об общем доме.
И вот в нем он, оглядываясь теперь назад, видел всех молодых агентов, всех мужчин и женщин, мальчиков и девочек, на чьи жизни он повлиял.
Видел он, стоя там, и тех людей, которые приносили ему страдания. Серьезные страдания. Которые чуть не убивали его.
Все они жили там.
И он никогда не сможет подружиться со многими своими воспоминаниями, этими призраками, с которыми он изо всех сил старался примириться. С тем, что он сделал с ними, и с тем, что они сделали ему.
– А опиоиды, шеф, они там? В вашем общем доме?
Ее вопрос резко перебросил его в ее комфортный дом.
– Вы их нашли?
– Нет, не все. Последняя партия здесь, в Монреале, исчезла, – признал он.
– Сколько?
– Достаточно, чтобы изготовить сотни тысяч доз.
Она молчала. Не говорила того, что он знал лучше кого бы то ни было.
Каждая из этих доз могла убить.
– Merde, – прошептала она, но тут же извинилась перед ним. – Désolé.
Изабель редко произносила бранные слова и почти никогда – в присутствии шефа. Но на сей раз они вырвались у нее на волне сильных чувств.
– И это еще не все, – сказала она, разглядывая человека, которого знала так хорошо. Лучше, чем собственного отца. – Вас беспокоит что-то еще.
«Давит на него» было точнее сказать, но ей не хотелось произносить это слово.
– Oui. Академия.
– Академия Sûreté.
– Да. Там возникла одна проблема. Они хотят отчислить одного из кадетов.
– Такое случается, – сказала Изабель. – Прошу прощения, шеф, но почему вас это заботит?
– Ту, по поводу которой мне звонил коммандер и кого он собирается отчислить, зовут Амелия Шоке.
Изабель Лакост откинулась на спинку стула, внимательно посмотрела на Армана:
– И что? Почему он звонит вам по такому делу? Вы больше не глава академии.
– Верно.
И она увидела, что это не только давит на Гамаша, но и грозит его сокрушить.
– Что такое, шеф?
– У нее нашли опиоиды.
– Черт! – На сей раз она не стала извиняться. – Сколько?
– Кажется, больше, чем требуется для личного потребления.
– Она занимается сбытом наркотиков? В академии?
– Выходит, так.
И теперь Изабель погрузилась в молчание. Она впитывала услышанное. Размышляла.
Арман не торопил ее.
– Из вашей поставки? – спросила Изабель.
Она не хотела приписывать ему право собственности – так у нее вырвалось. И они оба знали, что он владел правом собственности. Если не на наркотики, то на ситуацию.
– Анализа еще не делали, но это вполне вероятно. – Он посмотрел на свои стиснутые руки. – Я должен принять решение.
– По поводу кадета Шоке?
– Oui. И, откровенно говоря, я не знаю, что делать.
Она всем сердцем хотела бы помочь ему.
– Мне жаль, шеф, но это дело определенно в компетенции коммандера. Не вас.
Лакост смотрела на старшего суперинтенданта Гамаша и не могла понять, что у него на уме. Он, казалось, просит о помощи, но в то же время что-то утаивает от нее.
– Вы мне не все говорите.
– Позволь мне спросить у тебя вот что, Изабель, – сказал он, игнорируя ее слова. – Что бы сделала ты на моем месте?
– И у кадета обнаружились бы наркотики? Я бы оставила решать коммандеру академии. Это не ваше дело, шеф.
– Нет, Изабель, мое. Если у нее оказались мои опиоиды, как ты сказала.
– Откуда у нее эти наркотики? – спросила Изабель. – Она вам сказала?
– Коммандер еще с ней не разговаривал. Насколько ему известно, кадет Шоке даже не понимает, что у нее найдены наркотики. Я сейчас еду туда. Если он ее отчислит, она погибнет. В этом я уверен.
Лакост кивнула. Она тоже это знала. Большинство не знало только, ради чего Гамаш вообще принял Амелию Шоке в академию. Почему этой неуравновешенной молодой женщине, имевшей за плечами наркотики и проституцию, предоставили вожделенное местечко в школе Sûreté.
Но Изабель знала. Или думала, что знает.
По той же причине он вмешался и в ее карьеру и предоставил ей работу.
Он вмешался и вытащил наверх Жана Ги за минуту до того, как его самого уволили.
По той же самой причине старший суперинтендант Гамаш собирался убедить нынешнего коммандера оставить кадета Шоке в академии.
Коммандер был человеком, который искренне верил во второй шанс.
Вот только для Амелии Шоке это был не второй шанс. Уже третий.
А третий, на взгляд Лакост, был на один больше допустимого.
Вторые шансы предоставлялись из милосердия, а третьи от глупости. И возможно, еще от чего-то похуже.
Это было – или могло быть – чревато прямой опасностью: верить, что человек способен на искупление, тогда как он доказал: нет, не способен. Амелию Шоке поймали не на мошенничестве во время экзамена, не на похищении какой-нибудь безделушки у однокашника. Ее поймали с наркотиком, таким мощным, таким опасным, что он фактически убивал каждого, кто его принимал. Амелия Шоке знала это. Знала, что торгует смертью.
