Бовуар ждал, что его тесть спросит.
Был и еще разговор?
Но Гамаш не спрашивал. Он просто сидел, закинув ногу на ногу, и ждал.
– Нормально прошел.
– Слушай, не забывай, с кем ты говоришь.
Гамаш сказал это спокойно, будничным тоном. Но предупреждение было четким.
Не лги.
Через закрытую дверь они слышали голоса в соседней комнате. Анни и Рейн-Мари.
Мало в жизни было вещей столь же успокоительных, как доносящиеся из соседней комнаты голоса людей, которых ты любишь.
Вместо генератора белого шума или записи дождя либо океана, если бы его когда-нибудь одолевала бессонница, он бы хотел слушать голоса этих двух женщин. Он погрузился бы в забытье под непрерывное неразборчивое бормотание, которое напоминало бы ему, что он больше не один.
А правда состояла в том, что предыдущую ночь он плохо спал. Ему предстояло принять решение, и потому он волновался.
Бовуар мысленно вернулся к встрече с расследователями Sûreté днем ранее.
– Настроены они были дружески, – медленно, тщательно подбирая слова, сказал он. – Но они словно предлагали мне выход. Спасательную шлюпку.
– А ты не чувствовал, что корабль тонет?
Бовуар кивнул.
– Я думал, что проблема решена. Правда. Я полагал, что приду на эту встречу и мне скажут: всё, дело закрыто. Твое отстранение прекращено.
– Ты и вправду так думал?
– А ты – нет?
Гамаш задумался. Поначалу он, может, и надеялся.
Но потом, когда стали задавать все новые и новые вопросы, а он снова и снова объяснял, что случилось и почему, когда это повторялось и повторялось, он понял, что головы у них работают. И он слышал эту работу, понимал, в каком направлении они мыслят.
Вся эта история дала ему интересную возможность посмотреть на мир глазами подозреваемого. Попытаться объяснить что-то, казавшееся необъяснимым в ярком свете дня.
Впрочем, голова у него в это время оставалась ясная.
– Я думаю, на данном этапе возможно все, – сказал он Жану Ги.
Голоса за дверью не смолкали. До них доносился тихий смех, когда одна или другая отпускала какую-нибудь шутку.
Из маленькой комнаты не было слышно ни звука. Тишина, которая у Жана Ги так редко случалась в прошлом; впрочем, она немного напоминала ему о том времени, которое они провели в отдаленном монастыре Saint-Gilbert-Entre-les-Loups – Святой Гильберт среди волков. Там тоже было тихо, но настолько, что в нем рождалась тревога.
Он хотел нарушить нынешнюю тишину, но инстинктивно чувствовал: она ему не принадлежит и нарушать ее он не может.
И потому он ждал.
Гамаш сидел на своем привычном стуле, но сейчас все казалось непривычным. И он понял, что на самом деле лелеял надежду о своем оправдании.
Что Жан Ги позвонит после разговора с расследователями и скажет ему: все кончилось. А потом его вызовет премьер, сообщит, что он оправдан и его отстранение будет снято.
Жан Ги так и не позвонил. Правда, телефоны не работали, давая возможность этой призрачной надежде оставаться живой.
Гамаш улыбнулся про себя и немного лучше понял мадам Баумгартнер. У нас всех есть свои заблуждения.
Теперь он видел, как ошибался.
Кто-то должен быть виноват. Если наркотик попал на улицу, что неизбежно случится теперь уже в любой день, его покарают. И почему бы и нет? В конечном счете ответственность нес только он. И больше никто.
Это было утешением. Когда корабль все же утонет, Гамаш никого не возьмет с собой. Это будет следствием его собственного решения. И огня по своим.
Он видел свою мать: она встала перед ним на колени, поправила на нем рукавицы и шапочку. Завязала громадный шарф на шее, погладила, а он уже чуть не бежал в холодное монреальское утро, в школу. Она посмотрела на него и сказала: «Помни, Арман. Если когда-нибудь попадешь в беду, обратись к полицейскому».
Мать смотрела в его глаза таким серьезным взглядом, какого он никогда не видел, и не улыбнулась, пока он не дал торжественного согласия.
Вот те крест, чтоб мне не жить.
И теперь, пятьдесят лет спустя, он сидел в своем собственном доме, ощущая слабый запах печенья на арахисовом масле.
Потом он услышал за дверью тихий смех жены и дочери. Подумал о своем спящем внуке. Вспомнил сына Даниеля, невестку и двух внучек.
Он заглянул в глаза своего зятя. Заместителя. Друга.
В безопасности. И никаких сожалений.
Потом Арман посмотрел на свой стол и лежащую на нем книгу. Ту, которой в него в буквальном смысле швырнули сегодня.
«Человек должен страшиться не смерти, а того, что он никогда не начнет жить».
– Твоя прежняя комната, – сказала хозяйка.
Ее пухлявая рука с ногтями, желтыми от никотина, легла на дверь и толкнула ее; изнутри хлынул застоялый запах.
Несмотря на морозную ночь, здесь была духота, старые металлические батареи не регулировались. Они излучали тепло, которое только ускоряло тление. Запах был такой, будто здесь что-то разлагалось.
Вонь мочи никуда не делась. Как никуда не делись стоны, ворчание людей. Чувствующих, как ускользают их жизни. Уходят через их пальцы и в сточную канаву.
Хозяйка стала еще толще, еще рыхлее. Единственный зуб висел на ниточке резины и раскачивался, когда она фыркала от смеха, а от ее дыхания несло скотобойней.
Дверь закрылась, и Амелия услышала шаркающие шаги, удалявшиеся по коридору.
Она вдохнула через рот, пощелкала пирсингом по зубам, швырнула рюкзак с книгами на односпальную кровать. Она сожалела, что бросила книгу в Гамаша. Не о самом акте насилия. Он-то как раз доставил ей удовольствие. Шоке жалела о том, что у нее нет Марка Аврелия для компании.
Открыв дверь, чтобы уйти, Амелия чуть не перевернула швабру и ведро. Вероятно, их оставила хозяйка. Ее работа в обмен на комнату состояла в уборке. Здесь, казалось, ни разу не мыли после того, как она съехала.
«В жопу», – сказала она, перевернула ведро ногой, посмотрела, как жидкость растекается по коридору.
Это подождет. У нее были более насущные дела, чем ошиваться в этой вонючей дыре.
– Идем, – сказал Гамаш, и, к удивлению Жана Ги, к его разочарованию, он увидел, что Арман собирается не в кухню за добавкой шоколадного торта.
Гамаш пошел к двери, снял куртку с крючка.
– Вы куда? – спросила Рейн-Мари, поворачиваясь в их сторону.
– Прогуляться.
– В бистро? – спросила Анни, вставая, чтобы присоединиться к ним.
– Нет, вокруг площади.
