На прикроватном столике находилась научно-популярная книга об американских политиках и номер журнала «L’actualité».
Достав авторучку, Бовуар открыл ящик. Там лежали другие журналы. Ручки. Капли от кашля.
Он закрыл ящик, огляделся – не увидит ли что-нибудь, свидетельствующее о проживании в доме кого-то еще. Или посещении дома кем-то посторонним. С ночевкой.
Похоже, здесь не было ни чьей-то одежды, ни зубной щетки.
Если у Баумгартнера был партнер или любовник, то ничто здесь об этом не говорило.
Бовуар пошел дальше по коридору, свернул в комнату, которая служила Баумгартнеру кабинетом. И остановился как вкопанный.
Он плохо разбирался в искусстве. Не знал ни одного художника. За одним исключением. И именно оно находилось на стене над камином в кабинете.
Работа Клары Морроу. И не какой-нибудь Клариной картины – он видел копию ее портрета Рут. Но не просто Рут.
Клара написала выжившую из ума старую поэтессу в образе состарившейся Девы Марии. Всеми забытой.
Ожесточенной.
Рука, похожая на клешню, сжимала рваную голубую шаль на шее. На лице застыло выражение ненависти. Ярости. В этой седой старухе не осталось ничего от нежной молодой девы.
Рут.
Но. Но. Там. В ее глазах. Свет, сверкание.
Со всеми мельчайшими штрихами. Всеми подробностями. Всем цветом: картина в конечном счете сводилась к одной крохотной точке.
Рут в ипостаси Девы Марии увидела что-то вдалеке. Едва видимое. Едва ли присутствующее. Скорее намек.
В почти слепых глазах ожесточенной старухи Клара Морроу написала надежду.
Бовуар знал: большинство людей, смотрящих на эту картину, видели отчаяние. Не заметить это было трудно. Но они все упускали самую суть картины. Одну-единственную точку.
Те, кто видел ее, уже никогда не могли забыть. Дилеры и коллекционеры после появления этой картины нагрянули к Кларе и обнаружили другие сокровища; странные, иногда фантастические, иногда обманчиво обычные портреты.
Но именно Рут определила репутацию и карьеру Клары. Рут и точка света.
Бовуар кивнул на портрет и услышал ворчание старой поэтессы:
– Тупицы.
– Старая карга, – пробормотал он.
Агенты, работающие в кабинете, посмотрели на него, но он им только коротко кивнул: продолжайте. Старший инспектор Бовуар обошел комнату, стараясь никому не мешать. Он остановился у камина посмотреть на фотографии.
Баумгартнер с друзьями. С политиками. На корпоративных банкетах. Еще фотографии с детьми. Одна с Баумгартнером и его уже бывшей женой. Они хорошо смотрелись вместе. Уверенная и привлекательная пара. Потом Жан Ги взял маленькую фотографию в серебряной рамочке. Черно-белая фотография. Вероятно, его родители.
Отец – стройный, красивый, неулыбчивый. Суровый. «Такому человеку трудно угодить», – предположил Бовуар.
И сын пошел в него. По крайней мере, по внешнему виду. А как личность? По фотографиям этого было не понять. Он на них почти всегда улыбался.
Правда, Энтони Баумгартнер умел скрывать свои истинные чувства. Это было доказано.
Внимание Бовуара привлекла другая фигура на фотографии. Баронесса.
Она по любым стандартам была уродина. Каждый бы это заметил. Тело, похожее на бочку, просевшие глаза спаниеля и лицо, которое даже на старой фотографии выглядело пятнистым.
Но она улыбалась, и у нее на лице гуляло выражение постоянного удивления. И глаза ее светились. Бовуар поймал себя на том, что сам улыбается ей в ответ.
Баронесса, несмотря на внешний вид, была гораздо привлекательнее мужа.
Хотя в ее взгляде присутствовало и некоторое высокомерие, и намек на коварство.
Гуго Баумгартнер явно пошел в нее.
А Кэролайн Баумгартнер? Скорее в отца, чем в мать, хотя высокомерие баронессы виделось и в ней. Но то, что в матери казалось коварством, в дочери проявлялось как жестокость.
Фотографии были интересными – в некотором роде даже откровенными, – но особенно его заинтересовало то, что он увидел на столе. Ноутбук Баумгартнера.
– Закончил? – спросил Жан Ги агента, который сидел за столом – просматривал бумаги.
– Да, шеф.
Агент встал, освобождая стул для начальника.
Бовуар сел перед черным экраном.
Слева от компьютера лежали бумаги. С цифрами. И несколько писем.
Письма не Баумгартнеру, а от него. Подписанные им. Предположительно подготовленные к отправке.
Бовуар прочел одно. Оно показалось ему вполне стандартным объяснением инвестиций и состояния рынка.
Другие бумаги вроде бы были финансовыми отчетами.
Он открыл ящик стола. Еще бумаги. Много.
– Ты просматривал это?
– Oui.
Бовуар взялся за эту кучу. Неразбериха в документах резко контрастировала с аккуратным столом. Подобное творилось и в жизнях многих людей. Аккуратная комната и захламленная кладовка. Порядок в кухнях и хаос в кабинетах.
Но еще он, будучи детективом отдела по расследованию убийств, знал, что предмет их поисков нередко находился в этой нише между общественным и приватным.
Они просматривали жизнь Баумгартнера, и пространство между публичным и частным все сужалось и сужалось. Сжимая то, что обитало внутри.
Теперь Бовуар просматривал все бумаги, разглаживал помятые, клал их справа от ноутбука.
Он искал одну конкретную вещь.
Закончив, занялся компьютером.
Баумгартнер, как и большинство людей, почти наверняка защищал свои гаджеты паролями. Его айфон нашли сегодня утром в развалинах материнского дома. Раздавленный. Но сохранялась надежда, что часть информации удастся извлечь.
Бовуар знал, что почти все, сталкиваясь с современными технологиями, делали четыре вещи. Сначала создавали пароли, потом забывали их.
Потом, вынужденные создавать новые, они прибегали к упрощению, и на все гаджеты ставили один пароль, который открывал все. Потом записывали пароль. И куда-то прятали бумажку с записью.
В этом случае им требовалось вспомнить только место, а не пароль.
Бовуар заворчал, опускаясь на колени, потом лег на пол и принялся разглядывать столешницу снизу. Ничего. Он перевернулся и встал на ноги.
– Вы не нашли ничего похожего на пароль к ноутбуку? – спросил Жан Ги у команды.
– Нет, – ответил старший агент.
– Тут было кое-что, – сказал другой. – За портретом сумасшедшей старой дамы нашелся клочок бумаги.
Бовуар почувствовал, что его сердце забилось чаще. И да – за портретом обнаружился клочок бумаги, приклеенный скотчем. На нем цифры. И слова «Дева Мария».
