Он теперь подозревал, что именно в этом и состояла единственная цель их встречи. Все остальное и все остальные были только реквизитом. Статистами.
Главную и единственную роль исполнял этот тихий человек. А Бовуар представлял собой публику.
Ему стало стыдно за то, что он допустил это. Пусть и ненадолго, но поверил, что, когда Курнуайе сказал: «Спросите Гамаша», его слова были чем-то другим, а не вправлением мозгов в общественном сортире, как точно выразилась Изабель.
Гамаш посмотрел на него и улыбнулся:
– Ты ведь знаешь, что я совершил все то, в чем меня обвиняют. Что я признал вину. По доброй воле. Но, в отличие от месье Баумгартнера, я вряд ли сохраню за собой место.
И теперь дыхание Бовуара повисло в воздухе. Повисло в тишине.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда период отстранения закончится, я не вернусь в старшие суперинтенданты.
– Ты не можешь этого знать.
– Я знаю. Вряд ли главой Sûreté может быть человек, который нарушил закон.
Бовуар смотрел перед собой – слова тестя доходили до него. Обогреватель, включенный на полную, растопил лед на лобовом стекле, и, хотя он включил передний ход, нога его все еще оставалась на тормозе.
– Тот факт, что Энтони Баумгартнер сохранил работу, не означает, что он не сделал того, в чем его обвиняли. Да, возможно, молодой секретарь пострадал за него. А не наоборот. Кого с большей вероятностью будут защищать партнеры? Молодого парня, делающего первые шаги, или вице-президента компании?
– А ты?
– Что – я?
– Ведь происходит больше, чем ты мне говоришь, верно? – спросил Бовуар.
«Спросите Гамаша». Бовуар против своей воли сделал именно то, что предлагал ему Курнуайе.
– Это еще откуда взялось? – спросил Гамаш. – Тебя это беспокоило в последнее время? Кто-то что-то сказал?
– Так происходит?
– Если и происходит, то мне об этом известно не больше, чем тебе. Политические игры. Мы оба это знаем. Но насколько высоко это уходит и какова цель, мне неведомо. Я знаю одно: игры эти не имеют никакого значения.
– Правда?
– Не имеют. Имеет значение только одно: вернуть наркотики. И все. Мое наказание за то, что я их выпустил, распространяется гораздо дальше того, что может назначить дисциплинарный комитет.
Жан Ги понимал правду слов шефа, видел: так оно уже и происходит. Он чувствовал наказующий груз ответственности. Вины. Страха.
Бовуар чувствовал, как тревога переходит чуть не в панику, по мере того как шеф пытается отыскать партию наркотиков.
Он видел это по морщинам у его губ. Между бровями. По сцепленным, словно от боли, рукам во время ничего не значащего разговора.
«Пуля вылетела из ствола», – сказал Курнуайе. И теперь Бовуар видел: она попала в цель.
– Мы всё найдем, шеф.
– Не имеем права не найти.
Старший суперинтендант сказал эти слова с холодной решимостью, и Жан Ги спрашивал себя, как далеко может зайти Гамаш, чтобы вернуть наркотики. Но потом он вспомнил их разговор. Об Амелии Шоке. И спрашивать себя перестал.
– Домой? – спросил Бовуар, выруливая в сторону Трех Сосен.
– Да, конечно, домой, – ответил Гамаш. – Только пока не в наш дом.
Полчаса спустя они подъезжали к «Мезон Сен-Реми».
К ним вышла старшая сестра, и они прошли в ее кабинет.
– Чем могу вам помочь? Вы из полиции?
Она говорила по-английски, и двое полицейских перешли на этот язык. Пока они ждали ее, Бовуар взял брошюру и отметил для себя, что этот дом престарелых в основном для англоязычных. Один из немногих, где обслуживание велось главным образом на английском.
Даже свободно говорящие на обоих языках конец жизни предпочитали провести в языковой среде их детства.
– Oui, – сказал Гамаш. – Мы бы хотели узнать о кончине Берты Баумгартнер.
– Герцогини?
– Баронессы, – поправил Гамаш.
– А причины? Что-то случилось?
– Нам нужно получить ответы на несколько вопросов, – произнес Бовуар. – От чего она умерла?
Старшая медсестра обратилась к своему компьютеру и через несколько секунд ответила:
– Сердечная недостаточность. – Она сняла очки и повернулась к полицейским. – Я понимаю, что диагноз туманный. У нас почти всегда сердечная недостаточность. Если только семья не просит сделать вскрытие, доктора ставят такой диагноз. Их сердца просто останавливаются.
– Ее смерть ожидалась? – спросил Бовуар.
– Смерть всегда ожидается и всегда приходит неожиданно. Она не болела. Просто легла в кровать и не встала. Все мы хотели бы умереть таким образом.
– К ней много людей приезжали?
– Приезжали сыновья и дочь, но они люди работающие, а времени всегда не хватает.
Бовуар услышал несказанное: приезжали они не часто.
– Но они часто наведывались, – сказала старшая сестра. – В отличие от некоторых наших обитателей, у мадам Баумгартнер явно имелась небезразличная семья. Просто они не могли приезжать так часто, как им хотелось бы.
– А в день ее смерти?
– Мне нужно посмотреть.
– Будьте добры, – сказал Гамаш, и они последовали за ней к столу регистрации посетителей, на котором лежал журнал с записями.
Она пролистала страницы до нужного дня – посетителей не было.
– Джозеф! – окликнула она мужчину средних лет, и тот подошел к столу. – Эти люди из полиции. Они спрашивают про мадам Баумгартнер.
– Графиню?
– Баронессу, – поправил Бовуар, почти не веря, что защищает титул. – Вы исполняете обязанности вахтера?
– Oui.
– У нее часто бывали посетители?
– Non. Ее семья время от времени. В основном на выходных. И молодая женщина, конечно. Она всегда хотела ее видеть.
– Молодая женщина? – переспросил Бовуар. – У вас есть ее имя?
– Да, конечно, – сказала сестра, когда они возвращались в ее кабинет. – Та женщина, которую мы вызвали, когда императрица…
– Баронесса, – поправил Гамаш.
– …умерла. Да, вот она. – Она уже снова сидела за компьютером. Кейти Берк.
– Не могли бы вы по буквам? – попросил Гамаш, доставая блокнот.
Он не мог себе представить, какое может иметь отношение смерть старой женщины в почтенном с виду доме престарелых к убийству ее сына месяц или более того спустя. И все же он принял информацию, которую она ему дала.
– И почему вы ей позвонили, когда умерла мадам Баумгартнер? – спросил Гамаш. – Не могли дозвониться до семьи?
