Она положила ему на стол распечатку списка мероприятий его отца.
Клара рядом с ней старалась не нервничать. Повсюду вокруг них стояли стопки коробок. Все одной высоты. По шесть футов. Расставлены они были по кабинету согласно какому-то стратегическому принципу. «Словно надолбы», – подумала она.
Хотя в них чувствовалось еще что-то смутно знакомое. Не состояло ли их назначение в том, чтобы напоминать древние скальные образования? Наподобие Стоунхенджа. Или таинственные фигуры с острова Пасхи.
Коробки – она видела, что в них папки, – стояли одна на другой и, казалось, готовы были вот-вот рухнуть. Почему их нельзя было расставить вдоль стен, как это сделал бы любой разумный человек?
Но она видела, что Люсьен Мерсье был далеко не таким. Рациональным – да. До крайности. Но определение «разумный» требовало, чтобы человек был к тому же еще и чувствительным. Чтобы принимать хорошие, подходящие ситуации решения.
Клара руками и ногами стояла за креативность. Вот только неустойчивые папки не принадлежали искусству. Она чувствовала: они являются проекцией чего-то глубоко свойственного Люсьену. Чего-то личного, приватного. Несчастливого.
Это казалось чуть ли не глупым – поставить их таким образом. Слишком упрощенным. Но с какой стати слово «неуживчивость» стало упрощенческим? Несчастливый.
– Фактически, – продолжала Мирна, – вы приезжали к ней в дом с вашим отцом. Вы присутствовали при обсуждении завещания. Это обнаружилось в его записках.
Люсьен оставался неподвижным, если не говорить о глазах. Они свободно перемещались с женщины на женщину. Потом метнулись на кипу коробок за ними. Потом назад.
Он напоминал, подумала Клара, ребенка, который думает, что если его тело неподвижно, то никто не заметит движения глаз. Или если он закроет глаза и не будет никого видеть, то сам станет невидимым.
Она знала: он в высшей степени эгоцентричен. Большинство детей с годами перерастают эту проблему.
Клара внимательно за ним наблюдала. Не скрывая этого.
Мирна попросила ее пойти с ней. Подруге требовался свидетель. Не потому, что она боялась этого худого невзрачного человечка, нет: после чтения бумаг, принадлежавших отцу Люсьена, Мирна поняла: доверять сыну нельзя. Он мог сегодня сказать что-то, а завтра изменить всю историю.
– Но ты должна быть внимательной, – предупредила Клару Мирна, когда они ехали в машине. – Обещай.
– Что ты сказала?
– Брось. Я серьезно. Ты же знаешь. По виду ты вроде следишь за разговором, киваешь и улыбаешься, а на самом деле ты пытаешься решить какую-то проблему с твоей новой картиной.
Мирна, конечно, была права. По дороге в офис нотариуса Клара отпустила свои мысли на свободу. Раскрепостила их. Хотела посмотреть, что́ ее подсознание сделает из Бенедикта. С его дурацкой прической и идиотской ухмылкой. И счастливыми глазами.
Она размышляла: не нарисовать ли его в виде мультяшного персонажа. В ярких красках и с пастельным фоном, выполненным смелыми мазками.
Но теперь, когда она оказалась в офисе, расположилась в тени коробок и принялась разглядывать Люсьена, все мысли о колоритном молодом человеке и о том, как бы она написала его, исчезли.
– Я не лгал, – сказал Люсьен. – Я просто забыл. Я встречаюсь со многими людьми.
– Почему вы ездили к ней с отцом? Почему он вас взял туда?
– Он был человеком осторожным. Он всегда хотел иметь свидетеля, когда встречался с пожилым клиентом. Чтобы иметь второе мнение.
– О чем?
– О человеке, в здравом ли он уме.
– И какой вывод вы сделали про баронессу?
– О, она, конечно, была в здравом уме. Иначе он бы не стал писать для нее завещание.
«Углем, – подумала Клара. – Я бы написала его углем».
Яркие мелки для Бенедикта и обугленные останки того, что когда-то было человеком.
– Почему я не могу найти Дэвида? – спросила Амелия.
Марк пожал плечами.
Он и на минуту об этом не задумывался. То, что осталось от его разума, сосредоточивалось теперь на одной мысли: где достать следующую порцию? Он напоминал неандертальца, озабоченного одной проблемой – выживания.
Хотя Марк понимал, что если все его мысли сосредоточены на очередной дозе, на следующей, то Амелия смотрит в корень. Она хочет заполучить столько наркоты, что они не будут знать, куда ее девать, разве что пустить на продажу да самим пользоваться. Накайфоваться и разбогатеть одновременно.
Но все же волнение его не отпускало. Он волновался о следующей дозе.
Амелия стояла в кухоньке, делала сэндвичи с арахисовым маслом из хлеба, который они украли в магазине. Хлеб зачерствел и покрылся плесенью. Свежий сперли другие, успевшие раньше их.
Она должна это запомнить.
– На.
Амелия протянула один сэндвич Марку, который посмотрел на еду с отвращением. Он несколько месяцев ничего другого не ел. Только долбаное арахисовое масло. От одного запаха его чуть наизнанку не выворачивало.
Марк откусил немного, поморщился. У сэндвича был вкус отчаяния.
– Он где-то там, – сказала она, подойдя к окну. – Но если он получил новую наркоту, то почему ее не продает? Чего ждет?
Напарник присоединился к ней у окна. Сэндвич чуть не выпадал из его тощей руки.
Он на мгновение позволил себе представить аромат блинчиков и бекона в субботнее утро.
Потом снова запер его. В той своей комнате, которая еще у него оставалась. Он заполз туда, свернулся калачиком и закрыл глаза. Сел за материнский стол. Чтобы есть блинчики с беконом и кленовым сиропом. Всегда.
Она смотрела на наркоманов, и транссексуалов, и шлюх, которые собрались там. Они ждали Амелию. Для чего?
Они хотели только одного. Он хотел только одного. Чтобы боль ушла.
– Этот Дэвид не хочет, чтобы его нашли, – сказала Амелия.
И она знала: у Дэвида имелись для этого все основания. Если они искали карфентанил, то и другие станут его искать. И он не будет носить его в кармане. Ему придется развернуть сеть.
– Типа фабрики, – сказала она вслух, хотя и знала, что все еще говорит сама с собой. – Верно я говорю? Ему ведь нужно раздозировать, упаковать, приготовить для улицы. Тысячи и тысячи. Для этого требуется место. И время. Он знает, когда чума попадет на улицы, тут настоящий ад начнется. Война между копами, толпой, байкерами. Каждое говно в радиусе тысячи миль поплетется в Монреаль в поисках дозы. В поисках Дэвида. Верно?
Сэндвич Марка мягко шлепнулся на пол. Но он остался стоять. Как спящая стоя корова. Не понимающая, что ее привели на скотобойню.
– Значит, ему придется продавать столько, сколько сможет, и как можно скорее, а потом исчезнуть, – сказала Амелия. – Вот почему он еще не дал знать о себе. Дэвид не хочет продавать, пока не будет готов продать все. Он затаился где-то в подвале. На какой-то наркофабрике.
