– Среди участников этого бизнеса немало прощелыг. – Когда Бовуар в ответ на эти слова недоуменно посмотрел на Ламонтаня, тот добавил: – В основном из молодых людей, которым отчаянно хочется сорвать кучу денег. Застолбить себе место под солнцем. Они разбрасываются деньгами, громко разговаривают. У них в голове всевозможные теории, касающиеся инвестирования; на слух теории хороши, а на деле – полное говно. Они искренне считают себя блестящими умами. И их уверенность передается клиентам, которые инвестируют через них. Они продавцы панацеи, и большинство даже не понимает: они ни черта не понимают в том деле, которым занимаются.
– И Энтони Баумгартнер принадлежал к таким аферистам?
– Нет, ничего подобного я не говорю. Он не из таких. И я видел: он их не выносит. Поэтому-то он и сдал того парня. Он, вероятно, понимал, что и ему отзовется, часть дерьма попадет в него. Так оно и случилось. В большей мере, чем он, вероятно, предполагал.
– И как вы это объясняете? – Бовуар ткнул пальцем в отчет.
Ламонтань посмотрел на бумаги и вздохнул:
– Ему было за пятьдесят. Компания не оценила его по заслугам. Компания, которую он помогал строить. Женщина, которую он обучал. Ему устроили публичную порку. Его унизили. Не исключалось, что он видел перед собой безрадостное будущее и решил: да и черт его побери. Если порядочность превратили в такое, то, может, пора уже стать непорядочным.
Бовуар увидел другую пачку документов, которые подвинули ему. По гладкой столешнице. Увидел себя – он подписывал эти бумаги. Так ли сильно он отличался от Энтони Баумгартнера? Разочарованный. А теперь непорядочный.
– Но если дела обстояли так, – продолжал Ламонтань, – то я об этом не подозревал. Все транзакции, которые я делал для него, были умные и законные. Нередко блестящие и провидческие. Он зарабатывал кучи денег для своих клиентов.
– Вы, конечно, говорите о тех клиентах, у которых он не воровал, – сказал Бовуар.
Брокер помедлил, потом кивнул:
– Да. Я честно считал его хорошим парнем. – Он улыбнулся. Улыбка получилась скорее задумчивой, чем веселой. – Есть такая книга, которую нам всем дают прочесть, когда мы приходим в бизнес. Тони дал мне свой экземпляр, когда я согласился использовать мою лицензию для проведения его транзакций. Она называется «Чрезвычайные всеобщие заблуждения и безумие толпы». Я думаю, время от времени мы все заблуждаемся.
– Мог месье Баумгартнер реализовать такую схему, – Бовуар показал на отчеты, – самостоятельно? Или ему требовалась помощь?
– Он вполне мог все реализовать сам, – сказал Ламонтань. – Такая работа требует организации, но я думаю, он начинал по мелочам, а потом рос. Ему требовался только тайный счет и разумный выбор объектов.
– Такие люди, которые не заметят, – хмыкнул Бовуар.
– Люди, которые не будут задавать вопросы, старший инспектор. И таких много.
Ламонтань посмотрел на отчеты на столе. Несколько листов бумаги, но, как и мадам Огилви в тот день, брокер понимал, что они означают.
Разрушение.
Этот скандал убьет «Тейлор энд Огилви». Они все лишатся работы. И может быть, Энтони Баумгартнер из могилы отомстит им.
Бовуар поблагодарил месье Ламонтаня и вернулся в кабинет, где ждал Бернар Шаффер.
«Заблуждение и безумие», – подумал он, возвращаясь в комнату. В этом деле обнаружилось немало того и другого.
Уже скоро. Амелия чувствовала – финал приближается.
Даже ее окружение – наркоманы, шлюхи, транссексуалы, которых притягивало к ней, – тоже это чувствовало. А вот кончиков пальцев на руках и ногах они не чувствовали. На их лицах застыло тупое, опустошенное выражение.
Они потеряли всякое сострадание. Всякий здравый смысл. Даже их гнев и отчаяние прошли. Эти люди потеряли семьи, потеряли разум.
Но этого они не чувствовали.
Грядет что-то большое.
Наркотик даже еще не получил уличного названия. Тот, кто его контролирует, имеет право дать ему имя. Пока они говорили «она». Или «новая чума». И это только сеяло возбуждение и таинственность.
Амелия знала, что такое «она».
Карфентанил.
И еще она знала: тот, кто владеет карфентанилом, тот, кто его контролирует, – тот и победитель. И Амелия исполнилась решимости победить.
Но времени оставалось в обрез. А если карфентанил окажется на улице, к ней он уже не попадет.
Амелия стояла у окна, но видеть, что происходит на улице, почти не могла: стекло покрывали изморозь и грязь, поэтому можно было различить только нечеткие уличные фонари.
Она их не видела, но знала: они там. Ждут ее.
Наркоманы, шлюхи и транссексуалы. Те, кто обращался к ней за защитой. Потому что у нее имелись мышцы на костях и еще не полностью выгоревший мозг. И еще она могла видеть, что происходит за углом. Что там прячется. Что ждет. Что грядет.
Они спали в коридоре за дверями комнаты Марка, вооруженные пистолетами и ножами. У кого-то были дубинки. И все они ждали, когда она появится. И поведет их.
Глаза их сверкали так, что собственная мать их бы не узнала.
Терять им было нечего, а искали они одно. Его.
Где-то там, в выхолощенном сердце Монреаля, находилась фабрика, где наркотик развешивали и расфасовывали. И этот Дэвид знал где.
Если она хотела найти фабрику, то сначала должна была найти Дэвида.
– Ну, Душистый Горошек, – сказал Марк, когда они приготовились уходить, – а называться-то он будет как?
– Кто?
Они вышли из комнаты, и Амелия повсюду в грязном коридоре увидела скелеты, пытающиеся подняться на тощие ноги в обуви, украденной у покойников или у друзей, ушедших в мир иной от передозировки.
Тела. Бледные. Замерзшие. Их подбирали темные фургоны и увозили на прозекторский стол. Без имени. Не востребованные матерями и отцами, сестрами и братьями, которые всю оставшуюся жизнь думали о том, что стало с их ясноглазыми деточками.
– Шизняк твой, – сказал Марк. – Слушай, даже в рифму получается: как – шизняк.
Амелия выдавила из себя улыбку. Она подумала, что ее любимая поэтесса Рут Зардо вряд ли оценила бы такую рифму.
– Когда ты его найдешь, право именовать его перейдет к тебе, – сказал Марк. Глаза парня смотрели рассеянно, голос звучал неразборчиво. Он бормотал. Его губы и язык больше не действовали должным образом. Он обнял ее рукой за плечи. – Дракон. Злобный. Самоубийца. Что-нибудь наводящее ужас. Ребятам такое нравится.
Даже через его зимнюю куртку она чувствовала кости.
Вряд ли в этом мире осталось что-то для него. Марка съедало заживо. Пожирало изнутри. Их всех.
Кроме Амелии. По крайней мере, по ней ничего такого не было заметно. И все же она сомневалась, что мать узнала бы ее теперь. Или назвала бы дочерью.
