– На него обрушился дом, – сказал Люсьен. – Письмо его не убивало.
– Откуда вы знаете? – спросил Гамаш. – Вы его читали?
– Нет.
– Говорите правду, мэтр Мерсье, – посоветовал Гамаш.
– Я его не читал. Зачем мне знать, что там написано?
В этих словах хотя бы слышался какой-то отзвук правды.
Если письмо было не о нем, а оно явно таким не было, то Люсьена Мерсье оно не интересовало.
– Когда вы отдали ему письмо? – спросил Бовуар.
– Сразу после оглашения завещания. Когда вы все ушли.
– Вы оставались вдвоем с ним?
– Нет, кажется, Кэролайн и Гуго Баумгартнер тоже оставались.
– Вообще-то, Кэролайн ушла вместе с нами, – сказала Мирна.
– Он прочел письмо в вашем присутствии? – спросил Арман.
– Нет. Я просто передал ему письмо и ушел. Понятия не имею, когда он его прочел и прочел ли вообще. А почему это имеет значение?
– Имеет, потому что ее сына убили, – сказал Бовуар. – И вы отдали ему письмо всего за несколько часов до его смерти. Письмо, которое, возможно, обусловило его звонок кому-то. Встречу. Письмо могло бы объяснить, почему он отправился в дом на ферму и с кем там встретился. У вас есть какие-нибудь соображения на сей счет?
– Нет, никаких.
– Вы знаете, что содержалось в письме, мэтр Мерсье? – спросил Гамаш. Спросил еще раз.
– Нет.
Трое человек в кабинете переглянулись. Они сильно сомневались, что словам нотариуса можно доверять.
Хотя, зачем ему лгать, им тоже было непонятно.
– Люсьен Мерсье, нотариус, подтвердил, что, когда оглашение завещания закончилось и мы ушли, он передал Энтони Баумгартнеру письмо от матери, – сказал Арман, когда они вернулись в гостиную.
– А он знает, что в нем было написано? – спросила Рейн-Мари.
– Говорит – нет, не знает, – ответил Жан Ги, садясь на прежнее место.
– Значит, содержания письма никто не знает? – спросила Рейн-Мари.
– Я думаю, один из нас знает.
Арман взглянул на Кейти.
Та посмотрела на Бенедикта, который кивнул ей.
– Вы правы, – сказала она. – Я присутствовала, когда она писала письмо. В нем она рассказывала о своей встрече с бароном. О том, что она выслушала «другую сторону». Увидела: он вовсе никакой не алчный монстр, просто старый человек, продолжающий еще более старую борьбу. Она написала что-то о горизонте. Не знаю, что она имела в виду. Но там определенно было сказано: если Энтони любит ее, а она знала, что любит, то выполнит ее последнюю просьбу. Если они выиграют дело, то он разделит наследство с Киндеротами.
– Прекрасное письмо, – произнесла Рейн-Мари.
– И очень четкое, – заметил Арман, не сводивший глаз с Кейти.
– Интересно, прочел ли он его? – сказала Мирна. – И что почувствовал.
– И сообщил ли брату и сестре, – добавил Жан Ги. – Мотив вполне основательный. Без Энтони и письма все наследство принадлежало им. А с ним пришлось бы делиться. Убийства совершаются и за двадцать долларов. А тут речь идет о миллионах.
– Которых нет в природе, – заметила Мирна.
– Но откуда мы знаем? – спросил Жан Ги. – Откуда они знают? Мы не знаем, и они не знают. По крайней мере, до судебного решения. И на самом деле не имеет значения, есть они в природе или нет, важно, что они верят и надеются – миллионы есть.
Мирна кивнула. Люди способны верить во что угодно. А надежда – вещь еще более всеобъемлющая и мощная.
Рейн-Мари слушала разговор, но следила за Арманом: ее муж встал, подбросил в камин еще одно полено, пошуровал кочергой, отчего вверх по трубе устремились искорки. Потом он повернулся, все еще с кочергой в руке:
– И кто написал письмо?
– Баронесса, – сказала Кейти. – Я уже говорила.
Но тефтели на ее свитере подрагивали.
И Гамаш знал: это дрожит ее сердце. Оно колотилось с таким неистовством, что тефтели не могли оставаться неподвижными. Но смотреть на него она продолжала явно спокойным взглядом. Явно холодным.
«Она не лишена мужества», – подумал Гамаш. Но еще он подумал: жаль, что ей в жизни не обойтись без мужества. А ведь сколько его требуется, чтобы смотреть ему в глаза и врать.
– Пожилая женщина, умирающая умственно и физически, берет ручку и пишет письмо? – спросил он. – И так четко выражает свою мысль?
В голосе его не слышалось ни резкости, ни обвинительной нотки – напротив, только сообразность. Мягкость. Он еще раз приглашал ее выйти из тьмы на свет.
– Да. Я смотрела.
Бенедикт взял ее руку, сжал.
– Кейти, – произнес он одно только слово. Только «Кейти» – и больше ничего.
Кейти.
Она опустила глаза в пол. Посмотрела на собаку, которая тоже смотрела на нее и истекала слюной.
– Она диктовала, но писала за нее я.
– Merci, – сказал Арман; он положил кочергу и сел на прежнее место. – Вы, конечно, понимаете, что это значит.
– Что даже если вы найдете письмо, то оно написано моей рукой. Никаких доказательств, что это ее слова, нет.
– Oui, – сказал Арман.
Не сказал он (хотя ему и, как он подозревал, Бовуару это было ясно), что не существует никаких доказательств и в отношении всего остального, сказанного ею. Все ее слова могли оказаться нагромождением лжи.
Примирение. Желание заключить брак. Решение разделить наследство.
Все могло быть ложью.
Все, кто мог подтвердить ее слова, умерли. Барон. Баронесса. А теперь еще и Энтони Баумгартнер.
И еще одно стало ему ясно: Бенедикт вовсе не выступал в роли пассивного, покорного мальчика, каким казался. Мальчика, которого одевала, создавала, которым манипулировала Кейти Берк.
Он одним словом заставлял ее говорить правду. И Гамаш подозревал: Бенедикт делал это вовсе не из собственной веры в правду, просто он видел: дальше ложь не работает.
– В письме присутствовало и еще кое-что, – сказала Кейти.
– Позволь, я им скажу, – проговорил Бенедикт.
Он посмотрел на Гамаша:
– Баронесса хотела, чтобы дом снесли.
– Почему?
– Она хотела, чтобы они начали с чистого листа. Освободились от прошлого и зажили новой жизнью. Она знала: они никогда этого не смогут, пока стоит дом. Там она их вырастила. Там она рассказывала им все свои истории про наследство. Она хотела, чтобы дома не стало.
– И вы поэтому поехали туда? – спросил Арман.
– Да, – ответил Бенедикт. – Хотел приехать ночью, когда никаких Баумгартнеров там точно не будет. Чтобы посмотреть, насколько трудно будет снести его. Я знаю, вы говорили, сэр, что уже обрекли его на снос, но если бы дело затянулось или снос вообще бы не состоялся? Я чувствовал себя обязанным исполнить волю покойной.
