– Варавва – это тот, кого Пилат помиловал вместо моего отца? – спросил он.
– Он самый.
Давида потрясло это признание, а еще больше – поведение трибуна.
– И ты никогда не пытался отомстить зелотам, центурион? Даже когда стал солдатом?
– Я стал солдатом для Рима, а не для себя. Мои родители не одобрили бы этот выбор. Отец лечил людей, а не уничтожал их.
– Мой дядя Шимон был зелотом, и ты об этом знаешь, – сказал юноша, пытаясь вывести из равновесия своего ангела-хранителя.
– Я знаю, это был смелый человек. Вечная ему память.
– Это он меня всему учил. Я тоже зелот. Ты что, и в самом деле хочешь защищать одного из тех, кто убил твою семью, римлянин?
Комок в горле некоторое время не давал Лонгину говорить. Наконец он сказал:
– Ты – сын Иешуа из Назарета. А я – назарянин, которому Мария из Магдалы доверила своего единственного сына. Моя задача – вывести тебя за пределы империи, подальше от тех, кто убил ее мужа и его брата. Она очень хотела, чтобы ты жил, а не мстил за них. Тебе решать, чью волю исполнить – ее или свою. Но, каким бы ни был твой выбор, ты должен будешь жить с этим до конца твоих дней.
Когда Лонгин вышел во двор, Фарах уже напоила лошадей и смотрела, не расковались ли они.
– Ну как? Твой Бог подсказал тебе, что говорить?
– Не знаю, – ответил трибун, проверяя, надежно ли закреплена поклажа на лошадях. – По крайней мере, он не метал молнии.
– Не метал что?
– Ладно, не будем об этом, – сказал он, печально улыбаясь. – У твоей лошади ослабла подпруга. Проверь, как там у остальных, чтобы мы не слетели с седел, когда поскачем галопом.
Девушка кивнула и пошла к другим лошадям, чтобы проверить, как затянуты подпруги.
– Солдаты Пилата будут нас преследовать, да? – спросила она, выполняя его поручение.
– М-да, м-да, – произнес Лонгин, занятый сбруей. – Савл не тот человек, который бросает дело на полпути.
Юная рабыня задумчиво посмотрела на него:
– Почему ты защищаешь Давида?
– Я дал слово его матери, и потом… у меня есть на то свои причины.
– А что она тебе за это пообещала? Деньги?
Лонгин пожал плечами и не стал ей отвечать.
– Ты за этим едешь «за пределы империи»?
Центурион оторвался от своих дел, чтобы пожурить Фарах:
– Уж слишком ты уши развесила!
– Слушать – значит что-то узнавать. Если бы боги хотели, чтобы женщины были глухими, так бы оно и было.
Эти ее слова окончательно вывели Лонгина из себя.
– Послушай, девочка…
– Фарах, – высокомерно поправила она его.
– Послушай… Фарах! Ты знаешь, что не обязана ехать с нами? Ты была хорошим проводником, за что тебе будет заплачено сполна. Дорога у нас длинная и опасная, а ты ведь женщина!
– Я счастлива, что ты это наконец-то заметил, – парировала она, вызывающе глядя на него и приближаясь к нему.
– Было бы лучше, если бы ты вернулась домой.
– Домой? – Она рассмеялась. – Вот как, ну да… вернуться к своему занятию, чтобы надо мной издевались и мучили снова? Замечательная перспектива!
Он ухмыльнулся, а она продолжила:
– Я знаю шелковый путь и дороги торговцев пряностями лучше кого бы то ни было, римлянин. Мой папаша, черт бы его побрал, водил караваны. Я путешествовала с ним по этим путям до того, как этот сукин сын продал меня, чтобы расплатиться за проигрыш.
В этот момент Давид вышел на порог с луком в руке и колчаном со стрелами за спиной. Проверив поклажу на своей лошади, он спросил:
– Ну что, едем?
После этого он вскочил в седло, цокнул языком и его лошадь тронулась с места.
Лонгин последовал его примеру и направил своего коня к молодой египтянке, передразнивая ее:
– Дороги торговцев пряностями, говоришь?
– Угу, угу, – подтвердила Фарах.
– И как на одну из них можно выехать кратчайшим путем?
– Через Пальмиру, – ответила девушка, пришпоривая лошадь. – Мой дядя работает там на постоялом дворе.
33
Бейт-Шеарим, Нижняя Галилея
Катакомбы Бейт-Шеарима в Нижней Галилее были последним пристанищем для мертвых и убежищем для живых. Длинные галереи, из которых состоял лабиринт этого некрополя, были выкопаны под городом, прямо в склонах известковых холмов. В этих склепах скрывались разбойники и бунтовщики во времена pax romana, когда их преследовали, или когда готовилось какое-нибудь крупное восстание.
Стойкий запах пота, испражнений и мочи, исходивший оттуда, похоже, не отпугивал никого, в том числе и Варавву, столько повидавшего на галере. А на какой другой запах можно было рассчитывать, если в этом оссуарии
[32] ютилось полтысячи давно не мывшихся человек, тогда как он мог вместить не более полусотни?
Далеко не все они были в возрасте, как, впрочем, и в такой физической форме, чтобы быть способными сражаться. Но и старики, и калеки не желали оттуда уходить. Ковыляя на костылях или с трудом переставляя разбитые ревматизмом ноги, они принимали во всем такое же участие, как и здоровые.
И даже большее.
Досифей отправился в нижнюю часть входной галереи встречать Варавву. Держа факел над головой, он вглядывался в лицо своего гостя, пока тот, явно озабоченный, рассматривал представителей различных кланов, которых удалось собрать здесь самаритянину: фарисеев, ессеев, назарян, сикариев и зелотов – все они откликнулись на его призыв.
– Здесь нет лишь саддукеев, – пробормотал чуть слышно Досифей. – Я думаю, нет необходимости объяснять тебе почему…
– Место домашнего пса в конуре, – сказал Варавва.
Они вместе вышли навстречу этой разношерстной толпе, от которой отделились четверо вожаков. Рекаб был представителем сикариев, он заговорил первым. Подойдя к Варавве и окинув его взглядом с головы до ног, он с упреком обратился к Досифею:
– Ты мне рассказывал о великом воине, а не о старике…
– В отличие от сикариев, зелоты не уходят на покой, – вклинился в разговор Варавва, глядя прямо в глаза сикарию. – Наши старики особенно опасны, потому что они самые опытные.
После этих слов повисло молчание. Многие уже решили, что вот-вот будут обнажены мечи. Но Рекаб лишь рассмеялся, а вместе с ним и остальные бунтовщики. По некрополю прокатилось столь сильное эхо, что, пожалуй, это позабавило даже мертвых.
– Ты нам скажешь что-нибудь, старик? – шутливо обратился к своему другу Досифей. – Если ты намерен возглавить их…
