– Мы должны последовать за ним, – сказал Досифей.
И тут заговорил хранивший до сих пор молчание Моше, предводитель зелотов:
– Нет другого господа, кроме Бога. Вот наш девиз, Варавва. Мы шли за тобой вчера и пойдем за тобой завтра. Хоть и в преисподнюю, если это потребуется.
Варавва растроганно улыбнулся.
– Ты можешь рассчитывать и на сикариев, старик, – заявил Рекаб. – По крайней мере, мы пустим кровь этим проклятым идолопоклонникам.
Отовсюду послышался смех, как поддержавших его, так и воздержавшихся. Варавва поблагодарил сикариев за поддержку и повернулся к ессеям в ожидании их окончательного решения. Их предводитель, Эли, поднял два пальца, намереваясь говорить. Смех тут же прекратился.
– Ты вроде бы и прав, Варавва, момент самый что ни на есть подходящий, но где это написано? – произнес он. – Ведь происходящее является лишь исполнением написанного предками. А ими указано, что только Мессия спасет Израиль. А Мессия – это не преступник, как ты. Его руки не обагрены кровью, и на его совести нет смерти пророка. Всевышний смеется над вашим оружием. Он хочет ваших молитв. Так зачем же проливать кровь, противодействуя его намерениям?
После этих слов он покинул убежище, а вместе с ним и сотня его учеников. Варавва и Досифей обменялись взглядами. Они потеряли пятую часть своих сил.
– Чертовы ессеи… – буркнул Рекаб.
34
Самария, Палестина
Оставив Кумран далеко позади себя, беглецы скакали весь день вдоль реки Иордан до самых гор Самарии. Солнце опускалось к горизонту, прячась за кроны деревьев. Лонгин, Давид и Фарах скакали по тропе, вьющейся между скалистыми кручами, пока наконец не оказались в сосновом бору. Лошади были столь измотаны, что всадникам пришлось спешиться и вести их под уздцы.
Выйдя на опушку леса, они решили остановиться здесь на ночлег, расседлали лошадей и сняли с них узду. Животные смогли напиться и пощипать росшей то тут, то там травки.
Боль не оставляла Лонгина. Мокрая от пота повязка все время терлась о рану, причиняя центуриону немалые страдания. Но он прилагал все усилия, чтобы никто этого не замечал.
Фарах вытащила убитого ею по дороге кролика и подошла к Давиду, собиравшему в это время сухие ветки, чтобы разжечь огонь. Молодая египтянка присела на землю и начала разделывать добычу своим кинжалом. Краем глаза она посматривала на юношу, который не проронил ни слова с тех пор, как они покинули ферму. Она все думала над тем, как завязать с ним разговор. В конце концов она решила говорить прямо, как часто это делала.
– Твой отец был… чудотворцем, да? – начала она, продолжая заниматься кроликом.
Давид пронзил ее взглядом и снова стал пытаться высечь искру, чиркая камнем о камень.
– Он был не просто чудотворец, – сухо ответил он, прервавшись ненадолго. – Он был крушителем авторитетов, пророком, чьи речи воспламеняли толпы людей.
– Говорят, что он изгонял демонов и даже воскрешал мертвых, это правда?
Давид пожал плечами и вздохнул:
– Если верить всему, что говорят…
Наконец искра упала на сухую ветку, и та занялась. Юноша принялся методично дуть на нее, а потом подбрасывать хворост, который вскоре стал потрескивать в разгоревшемся пламени.
– Говорят, он был сыном Бога истинного, – не унималась Фарах, насаживая куски мяса на вертел.
– Как ты думаешь, сын Бога позволил бы себя распять, а?
Молодая египтянка уловила в его тоне озлобленность, словно сын злился на своего отца за то, что тот без всякого сопротивления дал себя распять.
– Если бы мой отец был сыном Бога, – с горечью продолжал он, – он бы сошел с креста и уничтожил своих палачей… Отец никогда не оставит своего сына, Фарах. Будь он «истинным Богом».
Давид специально подчеркнул эти святотатственные слова, что заставило Фарах задать очередной вопрос:
– Ты не веришь в Бога Израиля? Ведь именно его учение проповедовал твой отец!
– Мой отец верил в него, а Бог его покинул. Это не по мне.
Фарах оглянулась. Лонгин сооружал временное укрытие на ночь. Она, пользуясь тем, что ненадолго осталась с Давидом один на один, продолжила расспрашивать его:
– Вы с отцом… были близки?
– А тебе какое дело? – весьма недружелюбно отозвался он.
– Мне просто интересно узнать о тебе больше! Но… раз это тебе неприятно…
Давид прикусил губу, чтобы не дать выхода своему гневу, и наклонился над костром, поправляя вертел с кроликом.
– Мне это не неприятно, нет, – пробормотал он. – Просто дело в том, что…
Он запнулся, стесняясь продолжить свою мысль.
– В чем? – не унималась Фарах.
Некоторое время он колебался, отвечать ли ей, потом признался:
– Просто никто мне раньше не задавал такого вопроса.
– А ты? Ты его себе задавал?
– Может, ты наконец оставишь меня в покое?
– Оставлю, как только ты пожелаешь, назарянин. Только скажи, и я тут же отправлюсь поболтать с этим старым красавцем.
Давид вздохнул и стал смотреть на пламя, над которым мясо начало подрумяниваться.
– Мы были близки и даже очень близки. В первые годы жизни в Назарете, когда он больше имел дело с деревом, чем с людьми. А когда мне исполнилось четыре года, он ушел один в пустыню и пробыл там сорок дней, и… он вернулся… другим.
– Как – другим?
– Другим. Он забросил плотничье ремесло и начал проповедовать. Сначала в Галилее, а потом… повсюду.
– А твоя мать, что она сказала по этому поводу?
– Она мне объяснила, что… он должен исполнить повеление Божье и что… наш долг – помогать ему всем, чем только сможем.
Нахлынувшие чувства мешали его признаниям все сильнее и сильнее. Давид наклонил голову, пытаясь вернуть самообладание. Фарах очень хотелось погладить его по голове своей татуированной рукой, но она решила этого не делать, чтобы не мешать ему изливать душу.
– Последний раз отец разговаривал со мной три года спустя на ступеньках иерусалимского Храма. В тот день он был настолько спокоен и нежен, что я не мог даже предположить, что после этого случится. Он взял мое лицо в свои мозолистые руки плотника и сказал: «В ближайшие дни ты услышишь обо мне нечто ужасное, Давид бен Иешуа. И я знаю, что ты на меня страшно обозлишься за то, что мне предстоит сделать. Но Дух Божий важнее, чем любовь отца к сыну или сына к отцу. Дух Божий, Давид, – вот что ведет меня последние три года. Что бы ни случилось, сын мой, я всегда буду следовать за тобой, знать о каждом твоем шаге». Потом он обнял и прижал меня так крепко, что я слышал, как сильно бьется в груди его сердце, чего я никогда не слышал раньше. А после он развернулся и… вошел в Храм, чтобы изгнать оттуда торговцев.
