Давид так разволновался, что и у Фарах на глазах заблестели слезы.
Тут к ним подошел Лонгин:
– Если ваш кролик такой же аппетитный, как и дымок, поднимающийся над ним, мы славно попируем!
Давид резко выпрямился и, чуть было не оттолкнув центуриона, убежал прочь. Лонгин с трудом присел на корточки к огню.
– Что вы тут рассказывали друг другу? – стал допытываться он.
– Ой-ой! Сейчас наш ужин сгорит! – запричитала Фарах, чтобы отвлечь его внимание. – Если ты хочешь есть, тогда давай, помогай мне.
Лонгин стал поворачивать импровизированный вертел, поглядывая на нее украдкой. Заметив, что она взволнована, он решил не надоедать ей расспросами.
– Скоро наступит ночь, – заметил он, отрезая кусочек мяса, чтобы определить его готовность. – Я буду караулить первым.
На небе вскоре появился месяц, чье бледное сияние осветило округу. Наевшись, Давид и Фарах улеглись под временным навесом, который соорудил Лонгин. Они завернулись в одеяла и прижались друг к другу, положив головы на седла. Земля была холодной и каменистой, но, изнуренные пятнадцатичасовой ездой, оба быстро уснули.
– Давид! Фарах! – настойчиво прошептал Лонгин.
Бряцание оружием придало значимости его тону: центурион вытащил из ножен оба свои меча.
Встревоженные Давид и Фарах тут же подскочили. Костер все еще дымился, а за деревьями показались чьи-то силуэты. Давид схватил свой лук, вставил в него стрелу и натянул тетиву. Лонгин знаком велел ему стать за ним и защищать его сзади. Стоя спиной к спине, они контролировали пространство перед собой.
Неожиданно Фарах встала во весь рост и дружелюбно помахала приближающимся незнакомцам:
– Добро пожаловать, братья! Идите погрейтесь у нашего костра и поешьте мяса.
Люди стали постепенно выходить из-за деревьев. Их было с дюжину, одетых в лохмотья и вооруженных кирками, вилами и косами. Это были ам-хаарец – людишки, как их презрительно называли остальные иудеи. Они происходили из самаритян, которые, как считалось, осквернили свой род, смешиваясь с ассирийскими захватчиками.
– Мясо, которое ты предлагаешь, наше, – враждебно, хриплым голосом проворчал вожак. – Это – наш лес, наши горы.
В Самарии было столько бандитов с большой дороги, что паломники, отправлявшиеся в Иерусалим, обычно обходили эти земли стороной, что удваивало время в пути.
– Может быть, это и ваше мясо, – ответила Фарах, – но боги поместили его на нашем пути, а не на вашем.
Главарь бандитов, увидев у нее на лбу вытатуированную букву «К», спросил:
– О каких богах ты говоришь, рабыня?
– О тех, которые меня освободили. Я больше не рабыня.
– В таком случае я предоставлю тебе возможность отблагодарить их.
И он стал приближаться к ней, позвякивая топором о серп. Давид и Лонгин приняли более угрожающий вид.
– Вы идете к своей смерти, друзья! – заявил Лонгин, размахивая мечами. – И ради чего все это? Чтобы обглодать кости?
Главарь бандитов плюнул в его сторону:
– Ты что, римлянин, думаешь, эти твои зубочистки помешают мне выпустить из тебя кишки?
– Никто не убьет меня, не представившись, – продолжила Фарах, беспечно направляясь к главарю этих бродяг.
– Не отходи от нас, Фарах! – крикнул Давид, держа на прицеле кого-то из окружавших их.
Лицо главаря скривилось в отвратительной ухмылке, обнажая гнилые зубы. Его ошеломила дерзость этой девчонки.
– Меня зовут Юлиан, сын Сабара, – сообщил он своим хриплым голосом.
– А меня зовут Фарах, – ответила она, – я – дочь Фарука Ден Намака, караванщика.
– Какой смертью ты хочешь умереть, дочь Фарука Ден Намака?
– Желательно в ванне, наполненной ослиным молоком и лепестками роз, а еще с твердым членом во мне.
Главарь рассмеялся, чем тут же воспользовалась Фарах: достав из рукава кинжал, она воткнула его ему в горло. В это время Давид выпустил первую стрелу, которая тут же окрасилась кровью одного из ам-хаарец.
Лонгин молниеносно набросился на разбойников. Меч, который он держал в правой руке, рассек лицо первому, а левой рукой он вспорол живот второму. Оба тут же упали на колени, безуспешно пытаясь удержать кто мозги, а кто кишки.
Фарах оказалась в самом центре схватки, хотя и была совсем неподходяще вооружена для этого. Она отбилась кинжалом от бандита с вилами, увернулась от еще одного с топором, проскочила мимо третьего с косой, чтобы нанести ему удар между ног. Тот сразу же свалился замертво.
Ни одна стрела Давида не пролетела мимо цели, укладывая противников Лонгина и Фарах, порой еще до того, как те оказывались в затруднительном положении.
Когда бойня закончилась, троица стала всматриваться в сумерки в поисках противников. Но они уже все лежали на земле. Тяжело дыша, Лонгин, Давид и Фарах стали осматривать друг друга, удивляясь тому, что остались живыми.
– Никто не ранен? – спросил Лонгин.
– Не думаю. Да нет! – ответил Давид, еще не остывший после схватки.
– Где ты научилась так сражаться, девочка?
– На улице, римлянин. Это хорошая школа для тех, у кого нет другой.
Они слишком долго глядели друг на друга, как завороженные. Смутившись, центурион первым отвел взгляд. Потом Фарах взяла свое седло и как бы невзначай бросила:
– Ну что, едем?
– Только после того, как похороним наших мертвецов, – запротестовал Давид.
– Ты что, смеешься? – возразила Фарах. – «Наши мертвецы», как ты их назвал, нас бы хоронить не стали. Они, пожалуй, даже надругались бы над нашими трупами.
– Это не повод оставлять их на съедение диким зверям.
– Как раз наоборот! Именно этого они и заслуживают.
– Не тебе решать, кто что заслуживает, – прервал ее Лонгин. – На то есть Бог. Оставить тело непогребенным – значит лишить свою душу бессмертия.
Давид посмотрел на центуриона, удивленный тем, что римский трибун рассуждает, как человек более крепкой веры, чем он.
– Ты иудей или римлянин? – удивилась Фарах.
– Назарянин. Но римляне тоже верят в жизнь после смерти, понятно?
– Ты и в самом деле веришь в эту ахинею?
– Достаточно для того, чтобы похоронить этих людей. Пойдем, поможешь нам, вместо того чтобы болтать.
35
Рим, Италия
С задрапированными колоннами и развешенными знаменами Via Sacra
[33] приняла торжественный вид. Рим встречал своего нового императора, и на этот день были запланированы празднества. Игры в цирке должны были состояться в честь Гая Юлия Цезаря Августа Германика, которого никто больше не осмеливался называть Калигулой из страха лишиться жизни.
