– А путешествовать с открытой раной на брюхе – это не опасно? – парировала Фарах. – Если твоя рана не затянется, мы далеко не уйдем.
Это соображение показалось Давиду разумным, он натянул поводья:
– Фарах права, римлянин. Если ты хочешь заслужить прощение, то должен оставаться в живых до самых «пределов империи». Мертвые не могут искупить своей вины, ты это знаешь?
С этим нельзя было не согласиться, Лонгин это понимал. Он развернул лошадь и, стараясь разрядить обстановку, сказал:
– Это так трогательно, мой мальчик, что ты стал переживать о моем здоровье.
– Я тебя уже просил не называть меня так, – вскинулся юноша. – Да и не стоит меня благодарить… Ты – наш лучший меч. Если мы хотим воспользоваться шансом выбраться отсюда, лучше, чтобы ты был жив.
Центурион с перекошенным от боли лицом спешился и сразу же расседлал лошадь, чтобы ей стало легче. Затем, нетвердо ступая и пошатываясь, он повел ее к дикому кустарнику, чтобы она смогла пощипать листья. На его лбу, словно жемчужины, блестели капельки пота, что было явным признаком начинающейся лихорадки. Давид и Фарах обменялись обеспокоенными взглядами.
– Вы сможете развести костер? – пробормотал трибун чуть слышно.
Повсюду высились сланцевые скалы. В одной из них была ниша, где можно было укрыться в приятной прохладе. Там они и устроили привал.
Ветеран снял кожаную горячую повязку. Его туника была пропитана кровью с гноем, и ткань прилипла к его телу. Несмотря на то что состояние его раны вызывало у нее беспокойство, Фарах не могла не восхититься мощной мускулатурой центуриона. Он был настоящим красавцем.
Она заставила себя заняться его раной. Шов, который наложил Иосиф Аримафейский, не разошелся, но все же рана сильно сочилась.
– Что ты собираешься делать, римлянин? – поинтересовалась Фарах.
– Прижечь рану, – ответил он, кривясь от боли. – Это единственный способ не допустить заражения.
– Насколько я знаю, ты не лекарь!
– Лекарем был мой отец. Нужно, чтобы ты меня связала, и как можно крепче.
Прерывисто дыша, он повернулся к Давиду и сказал:
– Ты мне тоже понадобишься. Поищи… мешочек с лекарскими штуками в седельной сумке. Принеси его сюда.
– Ты наверняка хотел еще сказать «пожалуйста»? – предположил юноша.
– Пожалуйста, – со вздохом произнес центурион.
Давид пошел рыться в его сумке, а Лонгин прислонился к стволу засохшего дерева. Он попросил Фарах крепко привязать его к нему.
Юная египтянка сняла поводья со своей лошади и привязала центуриона к стволу.
– Крепче затягивай, прошу тебя. Икры тоже. А потом вставишь мне между челюстями кожаный ремень.
Давид, вернувшись к ним с мешочком, нахмурился при виде того, что они делали.
– Чем вы здесь занимаетесь? – обеспокоенно спросил он.
– Мы готовим твоего пациента к операции, – ответил Лонгин, тяжело дыша. – В этом мешочке ты найдешь тонкое лезвие, оно достаточно широкое, чтобы полностью накрыть мою рану. Раскали его докрасна, и, когда оно дойдет до этого состояния, ты сядешь мне на ноги и приложишь лезвие к моей ране. Как бы сильно я ни кричал, ты продержишь его на ране, считая до трех, тебе все понятно?
– Я не уверен, что способен сделать это, – засомневался юноша.
– Конечно способен. Ты просто скажешь себе, что человек, которого ты подвергаешь этой пытке, распял твоего отца
Давид мрачно посмотрел на него, как бы подтверждая то, что он все еще зол на легионера.
– Ну вот видишь, у тебя получится! – подметил Лонгин. – Карать и исцелять одновременно – это прекрасная метафора для нас обоих, не так ли?
Не проронив ни слова, Давид достал из мешочка инструмент и приложил его к ране, чтобы сравнить размеры. Потом посмотрел на легионера, и тот покачал головой:
– Возьми лучше мой меч, так будет надежнее.
Их взгляды на мгновение встретились, затем юноша вытащил оружие из ножен и сунул его в костер, который только что разожгла Фарах. Горящие сучья потрескивали, яркие языки пламени поднялись довольно высоко.
Глядя на огонь, Давид вспомнил свои мысли семилетней давности.
Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь… – услышал он голос.
Он увидел, как крадется по Гефсиманскому саду, стараясь не выдать своего присутствия. Он прошел мимо масляного пресса, находящегося между большой дорогой, ведущей к Вифании, и Масличной горой, а затем проскочил через пролом в стене, окружавшей поместье. К счастью для него, на небе была полная луна, что позволяло ему достаточно легко ориентироваться между искореженными и уродливыми тысячелетними оливковыми деревьями. От маслин исходил пьянящий запах.
Наконец Давид увидел тех, кого искал. Длинные тени, тянущиеся по траве, наверняка принадлежали закутавшимся в свои тоги апостолам. На всякий случай он пересчитал их, но апостолов оказалось лишь одиннадцать. К тому же среди них не было его отца. Когда он уже собирался подойти, чтобы не мучиться угрызениями совести, чей-то знакомый голос привлек его внимание:
– Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь…
Стоя в стороне на коленях и всхлипывая, Иешуа полушепотом взмолился:
– Если можешь… не дай мне испить эту чашу, умоляю тебя…
Давид никогда не видел, чтобы его отец плакал. Какую чашу он имел в виду? Мальчик хотел уже выйти из тени, чтобы утешить его, но тут Иешуа утер слезы тыльной стороной кисти и собрался с духом:
– Прости мою слабость, отче… и если так должно быть, то да будет воля твоя… а не моя.
Мурашки пробежали по спине Давида, когда белая тога Иешуа коснулась куста, за которым он спрятался. Мальчик видел, как отец направился к спящим апостолам и прикоснулся к плечу одного из них, который громко похрапывал.
– Петр! Петр! – пробормотал он. – Я бы хотел, чтобы вы пободрствовали часок вместе со мной, но не слишком ли много я прошу?
Великан вскочил на ноги, глаза его покраснели, а тело закоченело.
– Прости, Господи, – вздохнул он. – Мой дух бодр, а плоть слаба.
Иешуа печально улыбнулся и, ласково взяв в ладони лицо апостола, возвестил:
– Пора, Петр. Время пришло.
Послышался гул голосов. Давид вздрогнул и затаился за кустами. Сквозь ветви он ясно видел римских дозорных, проникших в сад. Они угрожающе держали в руках факелы. Во главе их шел двенадцатый апостол, Иуда, тот самый, которого он не увидел среди них, когда пересчитывал спящих.
Иешуа поцеловал его, крепко прижался щекой к его щеке, и, пока солдаты его окружали, он не выпускал Иуду из своих объятий. Было похоже на то, что они молились вместе.
Когда же Иешуа наконец отпустил Искариота, тот плакал.
